Наполеон, Талейран, двенадцать маршалов, правившие тогда монархи, Мария-Луиза, Гудсон Лоу. Создание этого пространного повествования, озаглавленного «Исаак Лакедем», остановленного цензурой, не продвинулось дальше пролога.
На закате дней Дюма, в 1868 году, Наполеон уже принадлежал истории, но история Императора была тесно связана с рассветом жизни писателя. Юный Дюма (ему было тогда тринадцать лет) два раза видел нового Цезаря. О встрече с ним он вспоминал на лекции, прочитанной в 1865 году в Национальном кружке изящных искусств в Париже:
«Наполеон покинул остров Эльба 26 февраля [1815 г.]. 1 марта он высадился в бухте Жюан. 20 марта он вошел в Париж. Вилле-Коттре был по пути, которым армия шла навстречу неприятелю.
Я должен признать, что в тот день, год спустя после воцарения Бурбонов, то есть по прошествии целого года, когда четверть века нашей истории была предана забвению, вдова и сын революционного генерала с великой радостью вновь увидели прежнюю военную форму и кокарды старой гвардии, возвращающейся с острова Эльба в Париж, барабаны и прославленные трехцветные знамена, пробитые пулями при Аустерлице, Ваграме и под Москвой.
Старая гвардия, совершенно исчезнувший ныне тип военных, олицетворявшая собой оставшуюся в прошлом эпоху Империи, живую и славную легенду Франции, представляла собой великолепное зрелище. За три дня мимо нас прошло тридцать тысяч человек, тридцать тысяч гигантов — твердых, спокойных, я бы даже сказал, мрачных. Среди них не было ни одного, кто бы не понимал, что огромное наполеоновское здание сцементировано его собственной кровью и держится на его плечах. Все они, словно прекрасные кариатиды Пюже, испугавшие шевалье де Бернена, когда он высадился в Тулоне, все они, казалось, гордились возложенным на них бременем, хотя и видно было, сгибаются под ним.
О, не забудем же, не забудем же никогда людей, твердой поступью шагавших к Ватерлоо, к могиле. В этом была преданность, храбрость, честь. Это была чистейшая кровь Франции, это были двадцать лет борьбы против всей Европы, это была Революция, наша мать, это была прошедшая слава, грядущая свобода, это была не французская знать, а аристократия французского народа.
Я видел, как они шли мимо, все, включая остатки египетской армии — двести мамелюков, в красных штанах, белых тюрбанах, с изогнутыми саблями.
Было что-то не только величественное, но поистине религиозное, святое, священное в этих людях, обреченных так же безоговорочно, так же безвозвратно, как древние гладиаторы, вслед за которыми они могли повторить: «Caesar, morituri te salutant» («Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя»).
Но эти солдаты должны были умереть не ради удовольствия толпы, а за независимость народа, не рабски повинуясь, а по своему свободному выбору, согласно своей воле. […]
Они шли мимо!
Утром гул шагов смолк, стихли последние звуки музыки.
Музыканты играли «На страже Империи».
Потом в газетах написали, что 12 июня Наполеон должен выехать из Парижа в армию. Наполеон поедет по той же дороге, по которой прошла его гвардия. Наполеон проедет через Вилле-Коттре.
Признаюсь, я страстно мечтал увидеть этого человека, чей гений отягощал Францию и, в частности, тяжело навалился на меня, бедного атома, затерянного среди тридцати двух миллионов других. Он раздавил меня, даже не подозревая о моем существовании.
11 июня появилось официальное известие о том, что Наполеон проедет мимо нас: были заказаны почтовые лошади.
Он должен был выехать из Парижа в три часа утра и около семи или восьми проехать через Вилле- Коттре. Проведя бессонную ночь, с шести утра я ждал при въезде в город с наиболее крепкими горожанами, то есть вместе с теми, кто мог бежать с той же скоростью, с какой ехала императорская карета. Но на самом деле хорошо рассмотреть Наполеона удалось бы не тогда, когда он проезжал мимо, а когда меняли лошадей.
Я понял это и, едва заметив в четверти лье пыль, летящую из-под конских копыт, бросился бежать к почте. Я бежал и, даже не оборачиваясь, слышал за спиной приближающийся грохот колес. Я примчался на почтовую станцию. Обернувшись, я увидел три кареты, летевшие как смерч. Они мчались по мостовой, пена летела с лошадей, которыми правили напудренные форейторы в парадных ливреях с лентами.
Все бросились к карете Императора. Разумеется, я был в первых рядах.
Я видел его!
Он сидел в глубине справа, в зеленом мундире с белыми обшлагами, с орденским знаком Почетного легиона. Его лицо, бледное и болезненное, но прекрасное, словно с античного барельефа, казалось грубо вытесанным из глыбы мрамора и сохранившим его желтоватый оттенок. Голова его была склонена на грудь. Слева от него сидел Жером, бывший король Вестфални, самый молодой и преданный из его братьев. Впереди, напротив Жерома, — адъютант Летор.
Император, словно очнувшись от дремоты или мыслей, в которые был погружен, поднял голову, посмотрел вокруг невидящим взглядом и спросил:
— Где мы?
— В Вилле-Коттре, — раздалось в ответ.
— Стало быть, в шести лье от Суассона? — спросил он снова.
— Да, Ваше Величество, в шести лье от Суассона.
— Поторопитесь!
И снова погрузился в задумчивость, из которой его вырвала остановка кареты.
Уже были запряжены свежие лошади, новые форейторы прыгнули в седло. Форейторы, уступившие им место, размахивали шляпами и кричали: «Да здравствует Император!».
Засвистели бичи, Наполеон слегка кивнул, что было равносильно приветствию. Кареты рванули с места и исчезли за поворотом улицы, ведущей к Суассону.
Видение пропало.
Прошло шесть дней, мы узнали о переходе через Самбру, взятии Шарлеруа, сражении при Линьи, битве при Катр-Бра.
Все, что сначала до нас доходило, было эхом побед.
18-го, в день битвы при Ватерлоо, мы узнали, что происходило 15-го и 16-го.
Мы жадно ждали известий. 19-е прошло без новостей.
Император, как писали газеты, посетил поле боя при Линьи и оказал помощь раненым. Генерал Летор, сидевший в карете напротив Императора, погиб при взятии Шарлеруа. Жерому, который всегда был рядом с Ним, при Катр-Бра пуля повредила эфес шпаги.
20-е прошло медленно и грустно. С неба лились потоки воды, все говорили, что в такую погоду, стоявшую уже третий день, видимо, нельзя было сражаться. Внезапно прошел слух, что арестовано несколько человек, принесших ужасные вести, их отвели на двор мэрии.
Все бросились туда, и я, разумеется, одним из первых.
Действительно, семь или восемь человек, некоторые верхом, другие на земле возле лошадей, были окружены толпой любопытных.
Они были в крови, в грязи и в лохмотьях! Они оказались поляками и с трудом могли произнести несколько слов по-французски.
Подошел отставной офицер, который знал немецкий, и приступил к допросу. По-немецки арестованные говорили свободнее. Вот что они рассказали.
18-го Наполеон вступил в бой с англичанами. Сражение, говорят, началось в полдень. В пять часов вечера англичане были разгромлены. Но в шесть часов Блюхер подошел на пушечный выстрел с сорокатысячным подкреплением, и это решило исход боя в пользу неприятеля. «Решающее сражение. Французская армия не отступает, но бежит».
Они были авангардом беглецов.
Было около трех часов пополудни. За сорок восемь часов эти люди пришли из Планшенуа. Они делали больше полутора лье в час. Вестники беды летели как на крыльях.
Я вернулся домой и рассказал матери, что видел. Она отправила меня на почту, где можно было узнать последние новости. Я стал ждать там. В семь часов прибыл курьер в зеленой с золотом ливрее — это
