Бантлайна или Габорио, даже и не пыталась. Единственное, что ей оставалось, это попытаться сделать хорошую мину при плохой игре. Этим она и занялась. Именно с ее подачи публика стала смотреть на литературу под странным углом зрения. Именно она вызвала к жизни оптический мираж, который с тех пор и подавался как истина в последней инстанции.
Суть иллюзии состояла вот в чем. У каждой группы читателей в мире имеются свои любимцы. Кого-то за уши не оторвать от фантастики, кто-то взахлеб читает слезоточивые дамские романы. Но только интеллигенция объявила свои предпочтения классикой. То, что читает она, — «высокая» литература. А то, что читают люди, не принадлежащие к этой тоненькой прослойке, — ширпотреб.
Не важно (объясняли непонятливым), что «Унесенные ветром» прочел каждый второй американский фермер, а одолеть «Войну и мир» смог только один из ста тысяч русских. Мерять эти романы тиражами — значит не понимать самого главного: отличия «Высокого» Искусства от «Низкого». Вечный шедевр, вышедший из-под пера Толстого, нелепо даже и сравнивать с поделкой, в темпе накиданной американской авторшей, — как там ее звали? Великая книга, предназначенная для избранных, просто не может публиковаться таким же тиражом, что и низкопробное бульварное чтиво.
Всем ясно?
По всему миру новорожденная интеллигенция пыталась навязать миру собственные правила игры. Но только в России ее победа оказалась настолько безоговорочной. Религия серьезной роли никогда у нас не играла. Библия, как известно, была переведена на русский позже, чем «Капитал» Карла Маркса. И некому было возразить интеллигенции, когда к собственным кумирам она призывала относиться как к новому Священному Писанию.
То, что читают интеллигенты, — «серьезная», «высокая», «настоящая» литература. А то, что читают все остальные, — коммерческое фуфло, написанное за бабки. Данную глупость повторяли столько раз, что она вроде как и перестала считаться глупостью. Хотя любой, кто хоть немного знаком с биографиями русских классиков, без труда вспомнит: именно ради денег и были написаны все главные произведения Достоевского и Чехова, Бунина и Булгакова. Только их в отечественной литературе и можно назвать «коммерческими проектами». А большинство первых фантастов или детективщиков писали как раз из чистой любви к искусству.
Со временем сторонники интеллигентской точки зрения прибрали к рукам систему образования. И после этого спорить с ними оказалось просто некому. Потому что с самого детства каждый знал, как дважды два: все, что нужно культурному человеку, давным-давно сказано у классиков. Именно там нужно искать ответы на все главные вопросы. И вообще: толстые романы Толстого (Горького, Пастернака, Солженицына, далее везде) — единственное, ради чего затевалась всемирная история.
4
Российская империя была огромна, сурова и строга к собственным подданным куда больше, чем к иностранным врагам. И литература ее была такой же: тоже суровой, тоже неулыбчивой и тоже вечно норовящей кого-нибудь публично выпороть. Впрочем, еще хуже, чем в России, дела с литературой обстояли в империи Британской. По занимаемой территории она была даже больше России, а по степени провинциальности британские литераторы в середине XIX века могли дать русским коллегам сто очков форы.
Бодро стартовав, к концу XIX века англичане угодили в ту же ловушку, что и русские. Для того чтобы литература могла бы нормально развиваться, ей необходимы журналы с большими тиражами. Ведь кроме как в журналах печатать свои опусы писателям тогда было и негде. Но в Англии чопорные джентльмены считали ниже своего достоинства брать в руки эту вульгарную гадость. В результате журналы не издавались, авторы не получали гонораров, а значит, ничего и не писали. Нормальной литературе было просто негде появиться. Роберт Льюис Стивенсон, пытавшийся переписывать по-английски наимоднейшие французские новинки, типа того же Габорио, так и умер в нищете.
Впрочем, в отличие от русских, у англичан всегда имелся аварийный выход: рядом находилась говорящая по-английски Америка. Если становилось совсем туго, британские авторы всегда могли переориентироваться на тамошний рынок. В Штатах их принимали с распростертыми объятиями. Британцы писали качественно, грамотно, умеючи и вворачивали в текст всякие культурные словечки. При этом не просили больших гонораров: не авторы, а клад.
К концу XIX века система была отлажена. Британский рынок достался тоненькой прослоечке снобов и чистоплюев. Это болото мало отличалось от того, что творилось в России. А те, кто желали реальной славы и настоящих денег, отсылали тексты на другую сторону Атлантики.
Вряд ли у британцев получилось бы качественно сочинять истории о Диком Западе или описывать быт мексиканской границы. Зато в детективном сегменте конкурентов у них просто не было. В этом жанре британцы даже умудрились произвести несколько локальных революций. В 1877 году горбатая англичанка леди Элен Вуд начала публиковать в журнале Golden Argosy самый-самый первый в мире сериал из детективных рассказов. Публика встретила инновацию на ура. А два года спустя еще одна англичанка Энн Кэтрин Грин впервые употребила и сам термин «детектив». Термин прижился моментально.
5
Британские издатели посматривали в сторону заокеанских коллег с завистью. Перспектива превратиться в сырьевой придаток американских медиаимперий их не радовала. Чтобы хоть как-то изменить ситуацию, в 1891-м лондонский издатель Джордж Ньюнес основал журнал «Стренд».
За образец Ньюнес взял дико популярные издания американца Фрэнка Мэнси. Он содрал их формат, оформление и шрифты. Именно Ньюнес первым в Англии стал делать упор на картинки: в его изданиях, так же как у американцев, не было ни единого разворота без иллюстрации. Правда, этим дело и ограничилось: где взять таких же классных авторов, как в США, Ньюнес понятия не имел.
Он приглашал писать для своего издания всех худо-бедно известных британцев. В «Стренде» публиковались Киплинг и Честертон, — тираж не только не рос, но даже понемногу снижался. Он пытался зазвать в свое издание вроде бы остроумного Джерома К. Джерома, но тот как раз в это время пытался открыть собственное издание «Айдлер» (тоже клон журналов Мэнси) и писать для конкурента отказался. В отчаянии Ньюнес заказал текст аж Льву Толстому, да только графа в тот момент и в России не больно-то читали, а уж идея продать его массовым тиражом в Англии была полностью бесперспективна.
Каждый понедельник Ньюнес получал отчеты о продажах и готов был расплакаться. Если так пойдет дальше, журнал придется закрывать. Тысячный раз подряд он осматривал списки британских авторов: ни- ко-го! Все эти умники годились лишь на то, чтобы трындеть в своем интеллигентском кругу, но вот заинтересовать своими опусами массового читателя никто из них оказался не в состоянии.
Одним из редакторов журнала числился человек по фамилии Смит. Каким уж боком он был знаком с доктором Конаном Дойлом, — мнения на этот счет расходятся. То ли они вместе учились в университете. То ли доктор лечил кого-то из смитовских близких. Как бы то ни было, узнав о затруднениях в журнале, доктор Дойл предложил Смиту свои услуги. Несколько лет назад он, между прочим, уже пробовал свои силы в литературе и его опусы даже имели некоторый успех.
Смит поинтересовался, что за опусы? Дойл ответил, что речь идет об историческом романе из эпохи Столетней войны. Покачав головой, Смит сказал, что этого добра в их редакционном портфеле просто завались. Каждый британский джентльмен считает своим долгом написать исторический роман, вот только читать все это допотопное фуфло публика не желает. Со времен сэра Вальтера Скотта в Британии были выпущены тысячи и тысячи тысяч абсолютно одинаковых исторических романов. Благообразных, написанных прекрасным языком, заслуживающих звания «классики», но при этом никому на свете не интересных.
— Нет ли чего посвежее? — поинтересовался Смит, и, немного покраснев, Дойл признался, что да,
