Завод с драгоценными вспышками прецизионных станков и весенняя звезда над сосной. Синяя плазма ревущего двигателя и мстительное лицо Шершнева. Воспоминание о дородном купце в долгополом сюртуке и прелестные женские руки. Все это было в нем, и он был во всем, и они менялись местами, образуя таинственное круговращение, без конца, без начала, без рождения и без смерти, среди которого существовала его полюбившая вновь душа.
Ольге Дмитриевне снился сон. Будто она и Ратников идут цветущими лугами среди колокольчиков и белых кашек, фиолетовых горошков и розовых подорожников. Ветер бежит по цветам, гонит душистый жар, поднимает разноцветную пыльцу. Каждая пылинка — это крохотная пчелка, несущая сладкую росинку. Пчелы окружают их, влекут, указывают путь к далекой голубой опушке. Ей чудесно, она чувствует рядом его мужественное лицо, крепкие плечи, бережные сильные руки, который касаются ее, переносят через ворохи цветов. Они достигают опушки. В тенистых зарослях таятся ворота, которые похожи на распростертые ангельские крылья. Вход в ворота заслонен большой иконой, на которой Богородица в лепестке медового цвета, окруженная ангелами. И такое любящее лицо у Богородицы, так благоухает икона, такое счастье оказаться здесь, у этих священных ворот, сквозь которые они пройдут с любимым человеком, чтобы вкусить несказанную красоту и блаженство. Она наклоняется к иконе, приближает губы к Богородице, чувствуя сладость, млечную теплоту, медовое благоухание. Внезапно икону сотрясают толчки, будто кто-то изнутри толкает ее. Толчки сильней, резче. Отваливается краска, левкас. Обнажается доска с древесными волокнами. Толчки все сильней. Доска раскалывается, и в трещины начинает сочиться едкий дым, от которого жжет горло. Ей страшно. За расколотой иконой бушуют мутные вихри, валит темная гарь. Надо удержать икону, не позволить ей распасться, не пустить рвущиеся сквозь трещины вихри, которые погубят ее любимого, помнут цветы и деревья, повалят колокольни, сметут города. Она прижимается к иконе всем телом. Ей больно. Она одна, ее милый исчез, никто не приходит на помощь. Темные вихри расшвыривают доски с остатком позолоты, и она оказывается в черном провале, в обугленной пещере, из которой слепо дует темная буря. Она сопротивляется, хватает руками каменные стены, обламывает ногти, не в силах удержать потоки тьмы. Кричит и просыпается в слезах.
За окном ранняя, малиново-черная заря. Волга темно-сизая под недвижной зарей. На подушке у глаз — красная шелковая тесьма, найденная на безвестной дороге.
Глава одиннадцатая
На вокзале у перрона стоял поезд «Рыбинск-Москва», составленный из нескольких грязно-зеленых вагонов. Уже объявили посадку. Проводники проверяли билеты у смиренных пассажиров. За неимением автомобилей они пользовались для поездки в Москву тихоходным составом, который подолгу останавливался на захолустных станциях, собирая в свои допотопные вагоны провинциальный люд из попутных городков и селений. Хвостовой вагон отличался от прочих. Он был стар, как и все остальные, но принадлежал к разряду «мягких», состоял из двухместных купе, с потертыми диванами, овальными, почернелыми зеркалами. Снаружи, вдоль невымытых окон, во всю дину, красовался транспарант с яркой надписью «ДОМ-3», были развешены бумажные цветы, вырезанные из цветной бумаги танцовщицы. На перроне было людно, весело, толпилась молодежь, девушки в нарядных платьях, с неумеренно яркой помадой, с блестками на веках. Темнолицый, с крашеными кудрями Калмык, перебирал перламутровые клавиши аккордиона, негромко и сладостно наигрывал, масляно посматривал на красавиц. А те от избытка молодой энергии, чувствуя свою красоту, пританцовывали, поворачивались на каблуках, словно дразнили музыканта своими голыми животами, свободной, под тонкими топиками грудью, обнаженными ногами.
— Еще натанцуетесь, девочки. По десять часов в день танцевать придется. Лишние калории сбросите, — музыкант небрежно и мечтательно перебирал клавиши, ласково улыбался узкими черно- золотыми глазами. Тут же было несколько парней с букетами, — провожали подруг. Несколько женщин с кульками и сумочками, видимо, матери отъезжающих, докучали дочкам напутствиями.
— Ты, Соня, чаще звони, — говорила одна с утомленным, безбровым лицом, оглаживая дочери воротник плаща, — Ты «эсэмэски» шли, денег не жалей. А на выпускной концерт я приеду. Тетя Галя всегда говорила: «Соня артисткой станет».
Молодой человек осторожно и неуверенно целовал в щеку высокую сильную девушку. Та была выше его, смотрела прищуренными смеющимися глазами, словно этим блеском и смехом отталкивала парня, не допускала к себе. Проводила между ним и собой черту, у которой кончались их юные, уже ненужные ей отношения, и начиналась для нее новая, увлекательная, полная приключений жизнь.
— Лен, давай я тебя до Москвы довезу. Не хочу расставаться.
— Вот еще, провожальщик нашелся.
Румяная белокурая девушка, светящаяся красотой и здоровьем, показывала подругам свои бирюзовые, в серебряной оправе сережки:
— Владимир Генрихович мне их зачем подарил? Потому что, понравилась. Он говорит: «Ты, Валентина, в Москву не рвись. Ты и здесь звездой станешь. Москва сама к тебе в Рябинск приедет». Вот и остаюсь. А вы мне все докладывайте, как у вас конкурс проходит.
Подруги обещали докладывать, но смотрели на нее с сожалением, как на неудачницу, которой отказано в блистательном будущем.
На эти провода явился Алексей Ведеркин, начальник службы безопасности. Холодным недоверчивым взглядом оглядывал перрон, как оглядывал в свою офицерскую бытность территорию, на которой предстояло укрыться в засаде, или заложить фугас, или обеспечить проводку колонны. Оглядел воодушевленных, отъезжающих девушек, словно пересчитывал, отделяя от провожавших кавалеров и родителей. Скользнул по толстенькому, с хитрыми глазками проводнику, возбужденному видом девичьих ног, открытых животов, свободно плещущих под топиками грудей. Задержался на музыканте с цыганскими кудрями и маслеными, как темные лампадки, глазами. Четверо парней стояли особняком, чуть напряженные, покуривая, поглядывая со стороны на суету, на транспарант с надписью «ДОМ — 3», на бумажных, развешенных балерин.
Еще недавно, в сальных комбинезонах, орудуя электрическими ключами и отвертками, они разбирали угнанный «Мерседес», извлекая из него лоснящиеся от масла узлы. Теперь же, в новеньких куртках, джинсовых брюках, с золотыми цепочками на крепких розовых шеях, они по-прежнему выглядели, как дружная бригада, где каждый знал свое место, готовый по приказу бригадира включиться в работе. Этим бригадиром был рыжий парень с розовыми оттопыренными ушами, который держал сигарету огоньком внутрь ладони, после каждой затяжки разгонял над собою дымок, словно по привычке от кого-то скрывался, не желал быть замеченным. Тут же, среди девушек, вертелся Бацилла. Скалил зубы, приставал, получал шутливые тумаки. Крутил костяной, похожей на синеглазый череп головой. В модном пиджаке, с галстуком- бабочкой, напоминал эстрадного конферансье или циркового клоуна. Его-то и подозвал к себе Ведеркин, поманив пальцем, холодно, с едва заметным презрением, оглядывая шаткое вихляющее тело.
— Смотри, Бацилла, чтобы дорога прошла тихо, спокойно. Без дури и алкоголя. Москвичи тебя встретят, примут коллектив под расписку. Я в этот раз с тобой не поеду. Сына везу в Шереметьево, отправляю на леченье в Германию. Если будет буза, Владимир Генрихович с меня спустит шкуру, а я тебя пристрелю. Ты понял?
— Леха, да что ты базаришь! Когда я бузу устраивал?
— Я тебе не Леха, а Алексей Константинович. Свои бандитские словечки забудь. В твоей башке одной дырки не хватает. А это поправимо. — Ведеркин посмотрел на Бациллу, мимо его васильковых хохочущих глаз, на костяной лоб, словно искал подходящее место для пулевого отверстия. Его бесстрастное лицо арийского воина и костяная деформированная голова Бациллы вместе напоминали фашистский плакат, где воля, красота, совершенство явились покарать уродство, порок, вырождение. — Владимир Генрихович обещал быть. Ты всех собери. Он скажет напутствие.
Мальтус уже приближался по перрону, в легком светлом костюме, элегантный, праздничный, в сопровождении телохранителей. Два фотографа поспевали за ним, делая на ходу снимки. Мальтус подошел к вагону. Его окружили. Он легко вскочил на ступеньку, улыбаясь, сияя, позволяя фотографировать себя не
