Она останавливается перед высокими воротами, на которых золоченые украшения, резные виноградные кисти, как на иконостасе. Где-то она уже видела эти ворота, однажды сквозь них проходила, но не может вспомнить, когда. И эта невозможность вспомнить вызывает тревогу и сожаление. Она входит в ворота и оказывается во дворе, который сплошь покрыт снегом. За воротами зеленая трава и лето, а здесь прохладный снег, какой бывает ранней зимой. И по этому снегу расхаживают птицы. Диковинные, зелено- голубые, с переливами, с золочеными клювами и рубиновыми глазами, и у каждой хохолок с пучком сверкающих перьев. Птицы расхаживают по снегу, оставляя на нем трехпалые следы, и клюют зерно. Оно рассыпано по белизне, птицы прицеливаются, ударяют клювом в зерно, и при этом на их перьях струятся разводы и вздрагивают хохолки. Она любуется птицами, восхищается снегом, испытывает блаженство. Берет одну птицу и прижимает к груди. Та затихает, большая, теплая, в ней, невидимое, бьется птичье сердце. И такая нежность к птице, такое родство, словно это ее ненаглядное чадо, нескончаемая к нему любовь, несравненное обожание. Птица в ее руках превращается в фарфоровую вазу с узким горлом, с теми же, как у птицы, переливами лазури и изумруда.
Ваза тяжелая, должно быть, в ней волшебная влага, которую она хочет увидеть и сделать глоток. Осторожно наклоняет вазу, ожидая, что из горловины польется напиток, и она сможет его пригубить. Но вместо напитка из вазы сыпется металлическая пудра, пачкает снег, словно зола, попадает на подвенечное платье. Она пугается, стряхивает окалину, хочет очистить платье, но пудра въедается в белую ткань. Она подхватывает снег, лепит из него снежок, прикасается к платью, надеясь устранить металлический пепел. Но от прикосновения снежка платье начинает таить и исчезать, будто от кислоты. Его все меньше и меньше, исчезают кружева, наброшенная на плечи вуаль, и она остается голой. Ей страшно, стыдно. Она стыдится своей наготы. Старается закрыть руками голую грудь и живот, но руки не слушаются, она их не может согнуть, и от этого ужас.
Она проснулась от лязганья двери. Была распята на топчане. В ангар вошли два бритоголовых парня, похохатывали, топтались. Стали стягивать с себя одежду. Она увидела на близкой выбритой голове синюю ящерицу, ее цепкие лапки, изогнутый гибкий хвост.
«О, Боже! — молилась она, готовясь к мучениям, — Боже мой, правый, укрепи меня!»
Ратников собирался покинуть завод, когда раздался звонок и знакомый, басистый голос, произнес:
— Господин Ратников, у проходной завода, на автостоянке припаркован малиновый «Опель». Под днищем у заднего колеса лежит футляр с диском. Поставьте его на компьютер. Мы позвоним чрез час.
Ратников немедленно вызвал машину, выехал из завода. На парковке было тесно, но среди серых, белых, и черных машин выделялся яркий малиновый «Опель». Подошел, нагнулся. Вынул из-под колеса футляр с диском. Поспешил обратно в кабинет. Вставил диск в компьютер. Смотрел, сначала молча, огромными глазами, а потом тихо завыл, все громче и громче. Взревел предсмертным ревом и стал бить себя кулаками в лицо, желая выбить глаза, раскроить череп. Сидел перед экраном, не выключая компьютер, ревел, нанося себе смертельные удары.
Через час раздался звонок:
— Господин Ратников, вы согласны?
— Согласен, — едва произнес он.
— Тогда ждем вас завтра в полдень на Крестовой в кафе «Молода».
Глава двадцать третья
Наступил «День Города», который столь глубоко и творчески был продуман Мальтусом и им же спонсирован. Предполагалось городское празднество в трудный период массовых увольнений и связанных с кризисом тревог. На площади перед мэрией был воздвигнут помост из свежих смолистых досок. На нем развивался государственный флаг, висел транспарант с надписью: «Вместе победим!» и красовался большой портрет мэра. О празднестве оповещали местные газеты, радио и телевидение. По городу были расклеены красочные плакаты все с тем же: «Вместе победим!» и портретом мэра, который улыбался доброй отеческой улыбкой.
К полудню площадь уже переполнилась народом, который с любопытством взирал на помост, слушая бравурную музыку из громкоговорителя, спрятанного за портрет мэра. Казалось, марши и песни вырываются из приоткрытого, с безупречными вставными зубами, рта, внушая согражданам оптимизм и волю. На площадь приезжали небольшие фургончики, и прямо из них в толпе бесплатно раздавались аккуратные пакетики, подобные молочным, в которых была запечатана небольшая бодрящая порция водки. На пакетиках было начертано затейливое нравоучение: «Знай меру, доверяй мэру!». К пакетику прилагались чипсы и недорогие, но вкусные соевые батончики. Эти бесплатные лакомства пользовались в толпе успехом, и некоторые, особо проворные горожане умудрялись получить по два, а то и по три пакетика.
Музыка из громкоговорителя смолкла. На помосте, из-за нарисованного мэра вышел сам мэр Анатолий Корнилович Сыроедин. Плотный, ладный, в превосходном костюме, без галстука, с загорелым лицом, на котором среди благородных морщин и складок сверкали зубы, озорно, по-молодому блестели глаза:
— Здравствуйте, мои дорогие! — сердечно произнес он, поднося к зубам микрофон, и толпа благожелательно, тронутая идущим от сердца обращением, загудела. — Мы собрались с вами в этот солнечный летний день, чтобы сказать: «Спасибо тебе, наш замечательный Рябинск! Спасибо тебе, матушка Волга! Спасибо вам, зеленые скверы и детские площадки! Спасибо тебе, фонтан, который мы запустили на площади Королева! Спасибо тебе, детский садик, который мы открыли в Третьем микрорайоне! Спасибо тебе, улица Новаторов, которую мы заасфальтировали к празднику!» Конечно, не все еще сделано, но многое уже начато администрацией города, и если вы нас поддержите на предстоящих выборах, мы сумеем довести до конца наши начинания. — Он перевел дух, и его жизнерадостная улыбка уступила место проникновенному выражению, — Мы не хотим приукрашивать нашу действительность. Среди нас много нуждающихся. Много потерявших работу. Много тех, кто утратил веру. Но для этого мы и собрались, чтобы посмотреть друг другу в глаза, пожать товарищу руку, прийти на помощь слабому и больному. «Вместе мы победим!» — патетические, чуть срывая голос, воскликнул мэр, и его слова потонули в приветственном гуле, свисте, радостном шевелении толпы.
Один из вице-мэров поднес начальнику аккордеон. Мэр ловко накинул ремень, лихо пробежал по клавишам. Старательно наклонив голову к нарядным мехам, а потом, по-молодому вскидывая ее вверх, стал играть и петь популярную в его молодые годы «Рябинушку». Ту задушевную песню, под которую проходили пикники на берегу Волги, когда из Ярославля приезжало с инспекцией областное начальство, и он, молодой инструктор партии, услаждал слух благодушных гостей, уже вкусивших ухи и водки.
Он глазами обращался к толпе, чтобы та его поддержала, и народ нестройно, разрозненно вторил, радуясь полузабытой, из добрых времен песне.
Закончив петь, мэр удалился, уступив место девушкам, которые стали разыгрывать пантомиму. Они изображали представительниц молодежных субкультур, обитавших в городе. Были одеты в полупрозрачные кофточки, сквозь которые соблазнительно просвечивали целомудренные груди. И в короткие юбки, не скрывавшие упитанных ляжек и розовых колен. Каждая группа несла табличку с именованием субкультуры. Здесь было движение «Наши» и «нацболы» Лимонова. Молодежное «Яблоко» и «активисты красной молодежи». Бритоголовые девушки — скинхеды и длинноволосые печальные «готы».
Сначала пантомима изображала вражду и ссору субкультур. «Наши» схлестывались с «нацболами», возникала рукопашная, девушки тузили друг друга, драли за волосы, пускали в ход ноги, как на ринге кик —
