— Хочу мувить с товажишем командиром. На четыре ока.
Мы беседовали с ним около часа.
Ларионов, который долго приглядывался к Чеславу, улучил минуту и шепнул мне:
— Товарищ командир, вот это народ! Не то, что тот Мазур. Придуривается, а у самого на хуторе батраков с полдесятка. Да еще пленных на него сколько работало. А это, сразу видать, наш рабочий люд.
— Слушай, Ларионов! А какой партии тот Мазур?
— Черт их знает! — Он заскреб чуб. — Какой–то войсковой звензек… Войсковой связи, что ли…
— Ну вот видишь! А это польской рабочей партии делегаты…
Я так много расспрашивал Чеслава о границе, что он, хмуро ухмыляясь в щеточку усов, сказал мне:
— Може, выйдемы на тую холмечку?.. Своим глазом повиде–е…
Мы вышли на задворки и быстро стали карабкаться по тропке, которую наша застава проторила к видневшемуся на горе доту.
Это был большой пушечный дот, устремивший слепые глазницы амбразур на северо–запад. Амбразуры его слезились сизым дымком. Внутри дота был разложен костер, грелось наше охранение. Часовые на верхушке дота менялись каждые полчаса, передавая друг другу командирский бинокль.
Я взял этот бинокль. Но, как ни вглядывался в молочное марево, ничего не увидел. Даже горизонт был скрыт в тумане. А Чеслав твердил одно:
— То ест вже польска земля…
Пришлось из вежливости делать вид, что я вижу то, что видел наш польский товарищ. Выручил Жоржолиани. Он запряг коней и полевыми дорогами, в обход, приехал за нами. Мы сели в санки и быстро спустились вниз.
У радиоузла я спрыгнул, отослав сани с польским представителем к штабу.
Старший радист при моем появлении вынул из–под аппарата шифровку:
«Отвечаем на ваш запрос о границе. Распечатайте пакет. Тимофей».
Это была радиограмма Строкача. Он перед выходом вручил мне пакет со словами: «Распечатать только по нашему сигналу». Пакет всегда находился при мне. Он был вшит в подкладку кожаной куртки.
Вернувшись в штаб, я распорол меховую подкладку и вынул мягкий матерчатый пакет. На куске холста была директива: «При подходе к границе нашей страны помнить об освободительной миссии Советского Союза… Действовать самостоятельно, сообразно сложившейся обстановке и совести советского гражданина».
Далее следовала инструкция… Не все ее слова сходились с жизнью. Однако самое главное мы в ней нашли: «Действуйте сообразно обстановке и совести советского гражданина…» Подписи не было, так как адресат знал автора: пакет вручался лично.
— Маршруты марша набросал? — спросил я у начштаба.
Предусмотрительный Войцехович составил два варианта.
— Направо или налево? — спросил он.
Сейчас все мои сомнения как рукой сняло. Было ясно, что нас ждут. Разведчики, уже побывавшие за кордоном, в один голос подтверждали это.
— Направо, Вася! Направо…
Без всяких колебаний мы тут же приняли разработанный штабом план ночного марша в сторону Белгорайских лесов.
Установилась снежная погода, и санная дорога сулила быстрый, стремительный бросок вперед.
В медленно таявших сумерках колонна извиваясь выползала из каменистого оврага на плато. Дальше глазу открывалась равнина. Она белела и светилась. Путь был виден далеко на северо–запад. Глаза, наглядевшиеся на карту, казалось, угадывали даже черную щеточку Белгорайских лесов.
По морозу лошади взяли рысью, и я никак не мог удержаться: взобрался на своего оседланного маштака и поскакал к разведчикам.
Все хорошо. Мы совершали обычный, пока ничем не потревоженный марш. Луна, полная, круглолицая и бесстрастная, улыбалась с небосклона.
На развилке дорог, остановившись рядом с маяком от батальона Кульбаки, я разглядел у полевого колодца меж двух тополей каменное изваяние. Рядом с мадонной стоял покосившийся столб, который показался мне пограничным.
В стороне разговаривал с разведчиками наш новый знакомый — Чеслав. Вокруг него сгруппировалось несколько наших бойцов — трое пеших и человек пять конников. Я прислушался, уловил польскую речь и узнал: это ж Прутковский, а тот вон конник — Ступинский… Когда подошел к ним, понял: собеседники уверяют Чеслава, что они настоящие советские партизаны, хотя по национальности и чистые поляки. Чеслав повернулся ко мне и сказал шутя:
— Сейчас мы это проверим с дозволения пана–товарища командира.
Я кивнул головой.
И, повысив голос до торжественной ноты, он спросил:
— Кто ты естеш?
— Поляк честный, — хором ответили бойцы.
— В цо ты вежиш?
— В Польске вежем.
— Який знак твой?
— Ожел бялый, — ответили они тише.
А конник Ступинский, нарушая торжественность минуты, вдруг добавил:
— И звезда красноармейская, и партизанский автомат.
Все засмеялись. Чеслав — громче всех.
— Ну как? — спросил я Чеслава. — Настоящие?
— Настоящие поляки и добри, видать, партизанци. Эх, нам таких давно уже тшэба.
— Тогда вперед, пан Чеслав, — сказал я, вскакивая на коня.
— Товарищ Чеслав, — поправил он меня…
Так вот она, наша освободительная миссия! Там, за этим покосившимся пограничным столбом, живет и борется братский славянский народ. Он обливается кровью. Тридцать две партии привели его к войне и к поражению… И лишь одна, рабочая партия, вместе с нами выведет Польшу на путь национального освобождения…
Перекресток уже проходили штабные возки и батарея. Я пристроился сзади к саням, из которых торчали длинные, как жерди, ноги комиссара Мыколы. Он лежал на спине, закинув руки за голову, как это любил делать Руднев. Я нагнулся к шее коня и заглянул в лицо комиссару — его широко раскрытые глаза глядели в звездное небо. Мыкола молчал. Молчал и я. Но думы мои были совсем иные, чем два дня назад. Тяжелой нерешительности как не бывало. Все просто и ясно, как тот перекресток дороги с двумя тополями и мадонной, оставшийся позади. И, стегнув маштака нагайкой, я широкой рысью пустил его вперед. Догнав эскадрон Усача, присоединился к конникам.
Через час к нам подъехал верхом и Мыкола Солдатенко. Поравнявшись со мной, он придержал моего коня за узду и спросил каким–то незнакомым мне голосом:
— Скоро?
— Чего?
— Ну тая… «линия Керзона»?
— Уже давно, брат Мыкола, осталась позади.
Мыкола опять только свистнул. Но в этом свисте уже не было вчерашнего предупреждения. Наоборот, в нем я услышал ту самую лихость, за которую мой замполит прорабатывал нас на Волыни две недели назад. Кони поняли этот свист по–своему и взяли рысью, затем перешли в галоп. Навстречу нам бежали лощинки, перелески, а затем медленно стал выползать на горизонте широкий лес.
Обогнав разведку, мы выскочили на бугор. Там остановили тяжело дышавших коней и оглянулись назад. Узкой черной лентой колонна тянулась по лощине, пройдя уже с десяток километров от того перекрестка, где в степи росли два тополя.
