– Эх, Колька… твой отец… мы с ним… жаль, никто не записал, не зафиксировал… это бы была бомба… с такими людьми встречался… такие переговоры вел… да если бы не он… знаешь, через много лет да написать бы… да продать… говорят, на Западе такое берут… Ни стыда, ни совести у людей…
Николай послушал дядю Витю и забыл. Вспомнил, когда через несколько лет к нему обратились журналисты одной западной газеты с просьбой дать интервью – об отце, о том, как «вершили политику». Николай был польщен и, когда рассказывал, ему казалось, что это он «вершил», что это он – главный герой. Уже в конце разговора корреспондент, бравший интервью, поинтересовался: не осталось ли каких-нибудь следов, записей, воспоминаний о тех днях? Сейчас такой момент: если опубликовать, будет бомба.
– А если бы воспоминания нашлись? – осторожно спросил Николай.
– Да это стало бы проектом столетия! Откровения свидетеля эпохи! – воскликнул корреспондент и добавил, что он лично готов искать все возможности для публикации и вести переговоры с издателями.
– Ищите издателя, материалы будут, – сказал Николай и сел за расшифровку отцовских записей, которые до того даже не просматривал, ему было неинтересно.
Корреспондент позвонил совсем скоро. Нашел. Издатель готов публиковать ради исторической правды, а значит, за символическую плату. Николай взял время на раздумья – два дня. Все это время корреспондент объяснял ему, что главное – развенчание мифов и неоценимая роль его отца в судьбах людей, судьбе целой страны. Главное – рассказать, как было на самом деле. Обелить многих незаслуженно осужденных людей, раскрыть глаза современным читателям.
– Нет, я не буду публиковать, – ответил Николай.
– Я вас понимаю… – выдохнул корреспондент, думая, что Николай боится политических репрессий.
«Ничего ты не понимаешь», – подумал Николай. На самом деле ему было наплевать на историю, правду и осужденных людей. Ему хотелось получить деньги. Сразу. И много.
Еще через несколько лет к нему обратились представители западного университета, не очень большого и не очень известного, которые хотели получить записи его отца в свой архив, при том условии, разумеется, что записи эти есть. Университет назвал цену, по тем временам показавшуюся Николаю умопомрачительной. Он согласился.
А еще через несколько лет другой не очень большой и не очень известный, но достаточно щедрый университет тоже заинтересовался наследием дипломата. И Николай продал отцовский дневник еще раз.
Когда его настигали муки совести, он говорил, что дело отца будет жить. Что если бы папа не хотел издавать этот дневник, не писал бы его с такой тщательностью.
– Как ты мог? – спросила его Анжела. – Это все равно… что детьми торговать.
– А что такого? Да, я зарабатываю на имени отца. А что, он не должен мне? Я его сын. Я его не видел практически. – Николай говорил с неприкрытой злостью. – Он с легкостью мог устроить меня в любой институт, но он же принципиальный был, хотел, чтобы я сам поступал. Даже заставил меня взять фамилию матери, чтобы никто не догадался, чей я сын. Для него это было важно. Так что МИМО мне только снился. Да, я бездарь. Ты думаешь, я этого не понимаю? А мой папочка – герой. На мне природа отдохнула. И что? Ты думаешь, меня совесть замучила? Нет. Нисколько. Пусть расплачивается. Он был плохим отцом при жизни, пусть будет хорошим после смерти.
Николай считал, что его должны понять. Анжела должна понять. Но она не понимала. Он злился еще больше.
– Вот такая история, – сказала Анжела, убирая чашки со стола.
– И что? Вы никогда их больше не видели? Не знаете, что с ними случилось? – спросила Татьяна.
– Не видела, но знаю. Несколько лет назад читала газету и случайно увидела интервью с Николаем. Он рассказывал об отце, но выдавал его воспоминания за свои – во что были одеты гости, как себя вели, что ели… Не думаю, что он делал это задарма.
– Подождите, а он случайно не… – охнула Татьяна, вспомнив фамилию известного писателя.
– Да, это он. Все-таки издал книгу. Книги. Только под своим именем. Отцовские записи, один в один. Выдал за детективы. Там ведь даже придумывать ничего не надо… Знаешь, что меня больше всего удивляет? Что он спит спокойно. Не ворочается. Я в этом уверена. Продал папочку с потрохами – и хорошо. Отец был действительно талантлив. А Николай – посредственность и лентяй. Обида на отца была в нем очень сильна. И злость – что отец ему должен. А ты как считаешь – родители должны своим детям? Так, чтобы с потрохами?
– Не знаю. Никто не знает, – ответила Татьяна. – Я для Муси все сделаю. Все, что смогу. Да, с потрохами. А что было потом?
– А потом я устроилась на работу к Артему, и вот к чему это привело. Он один, я одна, Дима один. Тут все очень одиноки.
– А Артем был женат? А дочери его сколько лет?
– Это уже не моя, а его история. Захочет – расскажет.
– Я с ним не знакома.
– Тогда и не надо. И так я тебя сегодня заболтала. Все, пошли спать. Завтра вставать рано. Мусе же не объяснишь, что мы спать хотим.
Анжела встала из-за стола и пошла наверх. Татьяне хотелось подумать, осмыслить все, но сил не было никаких. Она еле добрела до кровати и рухнула.
На следующее утро ее разбудила Анжела.
– Я уезжаю, – сказала домработница, – уже не увидимся.
– Как? Почему? – не поняла спросонья Татьяна.
– По кочану, – ответила Анжела и ушла. Не обняла, не сказала «до свидания». Просто ушла.
Татьяна смотрела на дверь, которая от сквозняка то открывалась, то закрывалась. Она лежала на кровати и думала, как человек может так измениться. Анжела, которая казалась хамкой, не умеющей складывать слова в предложения, была на самом деле совсем другой. Татьяну потряс ее рассказ и то, как Анжела превратилась в ту женщину, какой ее считали окружающие, – нагловатую домработницу.
Дня через два Татьяна поняла, что Дима тоже уехал. Во всяком случае, дверь в его домике была закрыта, а жалюзи опущены.
И, наверное, сразу после этого дом начал буквально рушиться. К чему бы она ни прикасалась – все выходило из строя. Сломалась микроволновая печь, и она грела для Муси еду по старинке – в кастрюльке. Сломался музыкальный центр, и это Татьяну особенно огорчило – по вечерам она включала Мусе детские песенки, держала ее на руках и кружила. Муся смеялась и пыталась танцевать. Опять потек унитаз – Татьяна вызвала местного сантехника, который на ломаном русском обещал прийти через неделю. Муся опять стала плохо спать и плевалась едой.
На пляже тоже как-то в один день сменилась публика. Татьяна искала глазами знакомые лица и не находила. Она привычно здоровалась с соседями по лежакам и улыбалась, готовая к новым знакомствам. Ей вдруг стало очень одиноко.
– Вам не страшно отпускать детей? – спросила она у мамы, стоящей на берегу. Мама смотрела вдаль, на буйки, где на резиновой лодке плыли двое ее сыновей, лет шести, не больше.
– Я же смотрю, – спокойно ответила мама.
– Но вы же не успеете доплыть, если что, – сказала Татьяна.
Женщина не ответила. Посмотрела недобро и отошла.
Еще одна молодая женщина с грудным ребенком на руках Татьяне понравилась – улыбчивая, здоровалась в ответ. Правда, она была приверженницей динамической гимнастики для младенцев, о которой Татьяна читала, но никогда бы не решилась такое повторить.
Женщина вытаскивала ребенка из слинга и крутила его за ноги и за руки. Малыш пролетал над бетонным настилом буквально в сантиметре. У Татьяны замирало сердце. А когда женщина окунала ребенка в воду и надавливала ладонью на затылок, чтобы он нырнул, Татьяна едва сдерживалась, чтобы не выдернуть его из воды и из рук матери.
– А вы не делаете гимнастику? – спросила женщина.
– Нет, я боюсь, – ответила Татьяна.
– Зря. Будете отставать в развитии.
На этом знакомство окончилось, не начавшись.
