завидное хладнокровие. Лишь на секунду она задержала руку в портфеле, чуть изменившись в лице. Потом спокойно достала оттуда Полкана и произнесла ледяным голосом:
— Кто принес в класс хомяка?
Ребята было засмеялись, но сразу вдруг притихли и замолчали. Генка обреченно встал.
— Прекрасно, — сказала Ирина Васильевна и нехорошо улыбнулась. — У меня такое впечатление, Петров, что ты деградируешь прямо на глазах.
— Почему это деградирую, я не деградирую… — забубнил Генка себе под нос.
— Нет, деградируешь, — жестко повторила Ирина Васильевна страшноватое слово. — Чем иначе объяснить твое поведение. Вместо того, чтобы думать, как исправить свои двойки, ты приносишь в класс животных. Ну вот что. Хватит! Завтра же приведи своих родителей в школу. Или нет, я сама, слышишь, сама сегодня вечером к вам зайду. А сейчас можешь забрать своего грызуна. — И она протянула напуганного хомяка еще более напуганному Генке.
И вот теперь мы сидели в Генкиной квартире и гадали, кто придет раньше: учительница или родители?
— А когда твои должны быть? — спросил я.
— Мама-то поздно придет, — ответил Генка. — У нее сегодня курсы. А вот папа — не знаю. Наверное, вовремя… Эх, началось бы сейчас землетрясение! Или хоть бы свет в квартире погас, что ли. Придет Ирина — света нет, родителей нет, ну она и уйдет.
— А что толку, — сказал я. — Уйдет, а завтра снова придет.
— Ну, завтра… Кто там знает, что завтра будет.
— Глупо, — сказал я.
— Нет, не глупо, — упрямо повторил Генка. — Света не будет, родителей пока нет…
— Ну, заладил, как пономарь. Вот мне папа недавно одну интересную штуку рассказывал. Раньше, давно, при царе еще, преступников не только на каторгу отправляли, но и ко всяким телесным наказаниям приговаривали. Так вот, писатель Достоевский вспоминает такие случаи, когда каторжники перед самой экзекуцией из тюрьмы бежали или еще какое-нибудь преступление делали. Прямо там, в тюрьме. Пусть, значит, снова следствие будет, суд будет, только чтобы оттянуть эту самую экзекуцию.
— Зачем это ты мне все говоришь? — с подозрением спросил Генка.
— А затем, — сказал я, — что ты мне этих самых каторжников напоминаешь.
— Да отстань ты со своими каторжниками! — разозлился Генка. — Подумал бы лучше, как выкрутиться.
— А чего тут думать, — сказал я. — Хочешь, чтобы свет в квартире погас? Пожалуйста. Вывинти пробки — и все дела.
— Гений! — сказал Генка и просиял. — Фарадей! Так мы и сделаем. Света нет, родителей нет, она и уйдет. Ну, чего ей без света сидеть.
Я понял, что Генка вбил себе в голову эту дурацкую идею и что никакими силами ее теперь оттуда не вышибешь.
Через десять секунд света в квартире не было.
— Темно-то как, — сказал Генка.
— Темно, — согласился я.
— Это хорошо, — сказал Генка. — В такой темнотище долго не усидишь.
И тут раздался стук в дверь. Генка, робея, пошел открывать, а я остался в комнате.
— Дома родители? — услышал я металлический голос Ирины Васильевны.
— Н-нету, — заикаясь ответил Генка. — С работы вот еще не пришли.
— Ничего, я подожду. Я никуда не тороплюсь. И включи же наконец свет!
— И свету нету, — сказал Генка. — Прямо сейчас взял вдруг и погас. Пробки, наверное, перегорели. Или это… напряжение куда-нибудь упало.
— Неважно, — прервала Генкино бормотание Ирина Васильевна. — Разговаривать можно и в темноте. Я не в шахматы пришла играть. Проводи меня. И дай хоть руку, что ли! Ничего ж не видно.
В дверях комнаты появились смутные силуэты учительницы и Генки.
Ирина Васильевна села на диван, а Генка остался стоять.
Наступило молчание.
И тут я понял, в каком дурацком положении я оказался. Я сидел на стуле в совершенно темном углу комнаты, и учительница совершенно не подозревала о моем присутствии. Мне стало совсем неловко, и я, чтобы как-то дать о себе знать, легонечко так начал покашливать.
— Ой, что это! — испуганно вскрикнула Ирина Васильевна. — Тут еще кто-то?!
— Это я, Ирина Васильевна, — сказал я. — Я тут в углу.
— Господи, Крылов! Как ты меня напугал. Гена, да найди же хоть свечку Какую-нибудь! Нельзя же так!
— Свечку? Сейчас посмотрю. Была вроде где-то. — И Генка поплелся в другую комнату. Наверное, до него стало доходить, что его глупая затея с пробками провалилась.
Через минуту он вернулся с зажженной свечой.
— Теперь подставку какую-нибудь возьми или блюдце, — сказала Ирина Васильевна. — Воск же будет капать.
— Генка, — сказал я, — у вас подсвечник, кажется, был. Помнишь, ты им еще орехи колол.
Генка залез на стул, достал со шкафа старый бронзовый подсвечник и вставил в него свечу. По комнате забегали красноватые причудливые тени.
Ирина Васильевна сидела молча, неотрывно глядя на маленький живой язычок пламени, и лицо ее вдруг показалось мне каким-то другим, незнакомым. И уже совсем неожиданно она сказала:
— Новый год скоро. Сейчас на улице я видела, как люди елки несли.
— Это верно, — сказал Генка, ободренный таким началом. — У нас тут елочный базар недалеко.
— А вот в Италии, — сказал я, тоже осмелев, — есть такой очень интересный обычай. Там под Новый год люди выбрасывают на улицу всякие старые, ненужные вещи. Прямо из окон бросают.
— Это зачем еще? — спросил Генка.
— Ну, как бы жизнь хотят новую начать. А все старое, плохое — за борт.
— Хороший обычай, — сказал Генка. — Если бы у нас был такой, я бы в первую очередь свой дневник выбросил.
Мы засмеялись, а потом Ирина Васильевна сказала:
— Когда я была примерно в вашем возрасте, мы жили на Васильевском острове в большущей коммунальной квартире. И почти в каждой семье были дети. Ну и, конечно, под Новый год каждая семья покупала елку и сначала оставляла ее в прихожей, у входной двери. Там иногда по девять-десять елок стояло. И как же здорово пахло этими елками в квартире! Я, бывало, из школы приду, встану в прихожей, стою и нюхаю. А теперь, когда муж елку домой приносит, я только и думаю о том, сколько после нее мусора будет.
Ирина Васильевна замолчала, а мы с Генкой сидели разинув рты и ничего не понимали. Потом она взяла со стола подсвечник и внимательно его оглядела. Огонек свечи задрожал, и все предметы в комнате будто зашевелились, задвигались.
— А колоть орехи подсвечником не стоит, — сказала Ирина Васильевна. — Посмотрите, какая вещь-то красивая. И слово хорошее: ПОД-СВЕЧНИК. Звучит, по-моему, гораздо лучше, чем, скажем, «люминесцентная лампа».
— Ясное дело, лучше, — сказал Генка, и даже в полумраке я видел, как сияла его физиономия. — И понятное к тому же: ставь, значит, его под свечу — и все дела. А то читаю в одной книжке: граф схватил канделябр и ударил незнакомца по голове. Что, думаю, за канделябр такой. Кочерга, что ли? Оказывается,
