Иерусалим.
Шёл большаками и тропками, и полями, шел неспешно, мерным шагом — что в гору взбираясь, что с горы в долину — чтобы не переутомиться, а для отдыха — то присаживался, а то и ложился под деревом, и подкреплялся палыми плодами с земли.
И на седьмой день пути взобрался Яаков на гору, где на семи холмах стоит Святой город. А взобравшись, не остановился, но пошел дальше, покуда увидел ветхие стены Старого города, за которыми таилось самое святое из всех мест — Стена плача.
Оставалось только спуститься под гору, пересечь узкую долину и подняться на тот холм.
Taм, на спуске с горы, и подкосились у Яакова ноги, и понял он, что не дойдет. Увидел, что оказался на небольшой площадке, и там раскинули ветви четыре старые оливы и притулилась хижина из нетесаного камня. Хотел уже прижаться к жилистому стволу оливы и свалиться прямо здесь, в тени дерева, но подумалось, что пристойнее умереть под крышей, и скользнул в заброшенную пустую хижину, и растянулся на прохладном каменном полу, и уснул глубоким сном.
Спал Яаков непробудно шесть дней и шесть ночей, а на седьмой день, проснувшись, увидел долину, за долиной — гору, а на горе — стены Старого города, за которыми — отсюда не видно — стояла стена Храма.
Обратил лицо свое Яаков в ту сторону и сотворил утреннюю молитву, возблагодарил Господа, что помог ему подняться в Иерусалим, чтобы там умереть, а когда кончил молиться, бесконечно удивился, ощутив большую силу в своем ветхом теле, словно он наново родился. И не понял Яаков: то ли он уже умер и воскрес из мертвых, то ли молодая душа, пролетая мимо, воплотилась в его умирающем теле, или Господь передумал и решил продлить дни слуги своего Яакова.
Ощупал Яаков свое тело — вроде те же кости, что и были. Завернул рукава — те же сухие, жилистые руки, поднял одежды — длинную, до земли рубаху — те же тощие ноги, запыленные в дальней дороге, подергал свои длинные пейсы, скосил на них глаза — те же белые, поседевшиепейсы.
Возблагодарил Яаков Господа за новую силу и почувствовал глубокий голод и острую жажду, и вышел он из каменного жилища, чтобы осмотреться, зная уже, что и насытит и напоит его Всевышний.
И в самом деле. Двор был усеян от края до края. Медные гильзы — маленькие, в палец, и большие, на всю длину руки — валялись по всему двору, то блестящие, то позеленевшие, куски веревки, толстой и тонкой, куча зеленых деревянных ящиков с черными надписями высилась в углу двора, к стене хижины притулилась кипа белесых, выгоревших на солнце серых одеял, две заржавленные каски, груды окурков, топорик с расколотой зеленой ручкой, нож-штык с почерневшими гранями, железная бочка, обросшая травой, тряпки, пустые разноцветные консервные банки, ведро без дужки, вязанка сухого хвороста, стул с выдернутыми ножками, моток колючей проволоки, погнутая длинная металлическая лестница, строй огромных четырехугольных жестяных банок, обрывки бумаги, мешки, остатки истлевших газет.
Но не эти предметы, не мусор и свалку увидел сразу Яаков, а четыре жилистых, бугристых оливковых дерева, увешанных плодами, и виноградные лозы — шесть насчитал. Их стебли — в руку толщиной — тянулись вверх по скале, а ветви — длинные, отяжелевшие от ягод, гнулись к земле.
Спотыкаясь о жестянки, шагнул Яаков к ним, погладил огромную, влажную от росы гроздь — спелую- преспелую, уже осыпающуюся, и принялся щипать ягоду за ягодой, утоляя и голод, и жажду.
А подкрепившись, спустился Яаков в долину, потом извилистой тропкой поднялся на гору, потом снова шел под гору, покуда не пришел к Стене плача, и, глядя на величественные камни, воздал хвалу Господу в самом святом для иудея месте.
Вернулся Яаков в каменную хижину, в дом и сад, дарованные ему Богом. Был самый полдень, и солнце палило, и жажда иссушала, и Яаков, хоть и не хотел докучать Творцу, но подумал: хоть бы испить живительной водицы. Подумал так и склонил голову, опустил очи долу, сам себя устыдившись. Тряхнул Яаков головой, стыдя себя еще больше, дрогнул его подбородок, поросший редкой козлиной бородкой, задрожало лицо, и взор ненароком скользнул по скале, вдоль которой виноградная лоза тянулась, и увидел Яаков темную расщелину в скале, которой раньше не заметил, а из той расщелины сочилась серебряная струйка. Путаясь в длинной одежде, подбежал Яаков к скале, подставил горсть, и наполнила ее чистая родниковая вода.
Не спешил Яаков утолять жажду, только смочил лицо и стал озираться, искать, как не словом, но делом воздать хвалу Господу. Увидел он вдали, на вершине горы, куст, цветущий огненными цветами. И пошел, вскарабкался, поднялся на вершину горы, сорвал несколько соцветий, плотных спелых семян, а вернувшись, выкопал ямку у подножия скалы, возле родника, горстями наносил земли, заполнил ямку, рассыпал семена и полил водой.
Тогда только сам попил.
Уже следующейвесной поднялся на том месте кустик, расцвел огненными цветами, и не остался он одиноким, ибо всякое семя — травы и цветка или дерева и куста — всякое семя, залетевшее в этот двор, не утаилось от взора Яакова, и всему находил он местечко — и солнце, и тень, и глоток воды. И обросла некогда заброшенная каменная хижина цветущими вьюнками — фиолетовыми, розовыми, желтыми, синими и белыми, а двор — эта прежде разоренная, замусоренная каменная площадка на склоне горы — покрылся травами, и новыми плодоносящими деревьями, и цветами, и цветущими кустами. С того раза, как сказал себе Яаков: «хоть бы живительной водицы испить», а не успев сказать — увидел бьющий из скалы родник, с того раза больше так не говорил и не думал, ни вслух ни про себя — «хоть бы», потому чтознал: если так скажет — возьмет, да найдет, что надо. Теперь он говорил: «позабочусь, чтоб было», потому что того-сего еще не хватало Яакову, хотя и немного ему было нужно для поддержания жизни. А все же нужно. Чего и с избытком имел, а чего — нисколько.
Урожай маслин был богатый, ветки гнулись, надо было плоды снять и засолить, он уже и всяких травок в горах набрал, и дикого чеснока нашел — сколько-то насушил, а часть себе во двор пересадил. И посуда уже ждала, все эти громадные четырехгранные жестянки выскоблил, вычистил, — а соли не было.
И, боясь вымолвить «хоть бы», бормотал себе под нос Яаков: «позабочусь, постараюсь» и однажды решился: нагрузил деревянный ящик — выбрал такой потоньше, полегче — нагрузил виноградом, взвалил на плечо и поднялся по тропке в гору, на широкую улицу.
Шел да шел Яаков с ящиком на плече, пока не дошел до лавки. А подойдя, остановился и заглянул внутрь. Все там было, в лавке, и соль, наверное, была, только стеснялся Яаков спросить.
— Шалом, — только и сказал.
— Шалом, — отозвался хозяин, светлолицый еврей. Стоял так Яаков в проеме двери, покачиваясь, наклонившись, ящик на плече, стоял, не зная, что еще сказать.
— Чего-нибудь нужно? — спросил лавочник.
— Соли.
— Сколько?
— Много.
— Мешок? — улыбнулся тот.
— Мешок.
— Плати и уноси.
— Уплатил бы, да денег нет, — проговорил Яаков, опуская глаза.
— Задаром хочешь, или как?
— Нет, я милостыню не прошу.
— Так как?
— Угощу тебя удивительными ягодами.
— Чем они такие удивительные?
— Утоляют и голод, и жажду, — отвечал Яаков и поставил свойящик на прилавок. Бог мне их даровал.
Лавочник оглядел Яакова — темнокожего, низкорослого, иссохшего человека с седыми пейсами, редкой козлиной бородкой и серьезными, бесхитростными черными глазами, усмехнулся, отщипнул ягоду, попробовал.
— Очень вкусные у тебя ягоды, — сказал, — иди, там, за углом, базарчик, выручишь денег, купишь соли.
