коридорах и туннелях, переходиках и тупичках – чего смотреть? Крыша, потолок… А здесь? Гляди, папа, синее-синее, это – гигантский зрачок…
Я вспомнил, как я бежал прочь от натыканных повсюду плоских 'глаз дракона', похожих на серые мерцающие экранчики, – и мне стало не по себе.
Я узнавал свои чувства. Только эти чувства были преувеличены. искажены. Небо казалось огромным глазом, даже не глазом, а зрачком… это вместо жалких плоских экранчиков.
Я не стал разубеждать Степана. Просто спросил:
– А может, тот, кто смотрит, – добрый, а не злой?
– Уж, конечно, не злой, – после некоторого молчания ответил Степан, – если бы он был злым, это бы оказалось слишком страшно… Я думаю, что он и добрый, и злой попеременно. Потому что быть все время добрым или все время злым – невозможно: во-первых, скучно, а во-вторых… – Степан расправил одно крыло и несильно махнул им, дескать, сам знаешь; поток воздуха коснулся моей щеки, и это прикосновение было приятно, словно воздух чужой планеты погладил меня – тем отвратительнее показался мне взмах крыла моего сына.
– Нет, – повторил сын, – тот, кто смотрит, не злой и не добрый. Он – просто смотрящий, равнодушный и все-видящий. И это самое страшное: когда ты весь как на ладони и кто-то на тебя смотрит. У нас хоть крыша есть, потолки… А здесь…
– Степа, – постарался я успокоить его, – да никто не смотрит… Что ты.
– Не знаю, не знаю, – пробормотал Степа.
Мы вышли к обрывистому берегу реки.
Степа вытянул шею, сглотнул. Река была спокойна.
Степа оттолкнулся и камнем рухнул вниз с кручи.
Потом он распахнул крылья, словно зонтик или парашют, и, вздымая тучи брызг, врезался в воду, прорезал, взбурлил водную гладь.
– Эгей, – крикнул я, – что – затяжной прыжок?
Степан не ответил, видно, не расслышал.
Вода успокаивалась. Степан нырнул, и я увидел его силуэт сквозь толщу воды.
Степан уходил вглубь и долго-долго не показывался на поверхности.
Потом вынырнул и сразу взмыл вверх, будто вытолкнутый из воды какой-то неведомой силой.
Он тяжело опустился рядом со мной.
Он задыхался, топыря крылья, глаза были выпучены, крупные капли катились с его тела на землю.
– Тебе не холодно? – испугался я. – Ты не простудишься?
– Нет… – отдышавшись, ответил Степан, – нет… Оказывается, так просто… вода… держит тело… Все равно…
Я не понял, что он хотел сказать, и не стал переспрашивать…
Мне сделалось его жалко. Так жалко мне его никогда не было. Даже тогда, когда он, маленький, перестал плакать и посмотрел на меня.
…Да, да, мне было жалко его, выпихнутого мной в этот мир, в этот самый мир, против которого он был бессилен… А я… чем я мог ему помочь?.. Ему, отвратительному, уродливому, пусть и сильному, но не умеющему убивать, пусть и говорящему на нашем языке, но не такому, как все, – и настолько не такому, что за эту 'нет(ковость', 'нетак(вость' его могли убить, и это убийство не было бы удивительно.
И тогда я обнял его. Я с силой тронул его тело теплокровной мыслящей летающей рептилии. И я услышал стук его сердца, гонящего по его жилам мою кровь.
Глава десятая. Кажется, последняя.
Глафира пожаловалась мне на Куродо, дескать, он плохо моет пол во время дежурства.
Я удивился:
– При чем здесь, собственно, я? Ему и скажите.
Глафира прислонилась к стене, согнула ногу и, выставив колено вперед, продолжала беседовать.
Полы ее халата распахнулись, голая полная нога стала видна вся – и меня это ужасно смущало.
Я повторил:
– Глаша, ты ему и скажи. Ко мне-то у тебя претензий нет?
– Ой, что ты! Какие к вам могут быть претензии? Ни к тебе, ни к Кэт, ни к Степке – никаких претензий. Вы просто – образец! Идеальная семья… Степка возвращается из Конторы – и обязательно, обязательно, если мама дежурит, ей помогает…
– Ну и в чем дело? Что я, по-твоему, должен сказать Куродо? Как тебе ни ай-я-яй? Почему ты плохо моешь пол? Так он пошлет меня подальше – и будет прав…
– Нет, что ты!.. Он тебя послушает. Он с таким уважением к тебе относится… Потом вы ведь еще в карантина?
– Да, но это еще ни о чем не говорит… Я, конечно, побеседую, раз ты просишь, но заранее предупреждаю – без толку. Он еще и обидеться на меня может…
Куродо, впрочем, не обиделся, хотя очень удивился.
Когда я вошел к Куродо, он сидел на диване и возился с чешуей спецдракона. Им с де Кюртисом повезло: приволокли целых четыре тушки, и в лаборатории Куродо выпросил себе обрывки чешуи.
Укалываясь, Куродо сшивал обрывки.
Чешуя переливалась золотом.
– Ты же плохо сошьешь, – сказал я, – отдал бы Кэт или Глафире. У Глафиры машинка есть. Вмиг бы тебе прострочила – взык – и все.
– Много ты понимаешь, – вздохнул Куродо и пососал уколотый палец, – взык – и все… Ну, и получится, как у всех… А я хламиду-монаду сошью такую! – все закачаются. Сразу станет видно – мой спецдракон… Квартира поедет по увольнительной на Южное побережье. Я эту штуку надену… – Куродо потряс переливающейся чешуей, каждая круглая пластинка которой была размером с древнюю монету, – знаешь, как Георгий Глафиру сюда привез? На танцульки пришел в этакой хламиде…
– Он теперь, наверное, и сам не рад, – усмехнулся я, – во всяком случае, я у него чешую не видел. Даже на стенку он ее не повесил.
– Боится, – объяснил Куродо, принимаясь за шитье, – боится, что к коже прирастет и под кожу проникнет. Это только ты у нас такой везучий: мазнуло хвостом, когтем цапнуло, чуууть отметило и дальше поехало…
– А ты не боишься, что прирастет?
– Боюсь, конечно, – ответил Куродо, не поднимая головы, – всякий провинившийся боится… Как посмотришь на твоего…
Куродо прикусил язык и виновато поглядел на меня. Тогда-то я и решил, что самое время выполнить просьбу Глафиры.
– Куродо, – сказал я, – ты хрен чего. Меня Глафира к тебе послала. Поговори, мол, с боевым товарищем, с другом по карантину.
– Да, да, – всполошился Куродо, – а что? что такое?
– Ты вот вышиваешь на пяльцах. стараешься, просто сил никаких нет на тебя смотреть: 'отпетый' золотошвей, а Глафира на тебя жалуется… грязищу, говорит, после своего дежурства оставляет… Пол ни фига не моет…
Куродо воткнул иголку в мягкую кожу между чешуйками, аккуратно сложил сиящую чешую на пол. Золотой кучей она засверкала у его ног.
– Я Глафире сто раз объяснял. Я – не поломой и не щенок карантинный, и даже не ротный 'отпетый'. Я – 'отпетый'-ветеран! Если я, – Куродо поднял сиящую груду чешуи спецдракона и с силой швырнул ее об пол, – брямкну вонючую тряпку и пару раз повожу ей туда и обратно, обратно и туда, то пусть мне скажут 'спаибо' и спросят, как это я после боевых вылетов еще и пол мою? и мусор выношу? И плиты чищу?
– Спасибо, – улыбнулся я, – но я тебя о другом спрошу… После тебя остается грязь – и убирать эту грязь
