В пещере теперь достаточно тепло, и, конечно, каждая пурга улучшает ее теплоизоляцию. Морской лед за заливом снова исчез, язык ледника Дригальского и морены покрыты толстыми сугробами, нас же снег достигает лишь изредка, при особенно сильных порывах ветра. Пару раз Дикасона и меня вихрь опрокинул, когда мы стояли у входа в тамбур».
Улучшение теплоизоляции, а следовательно потепление внутри пещеры, имело свою оборотную сторону. Благодаря жару, подымавшемуся от печек, воздух у потолка пещеры прогревался до температуры выше нуля, и начинало капать на спальные мешки. Под воздействием холодной струи воздуха из двери капли замерзали и превращались в ледяные кристаллы, которыми обрастали снаружи спальники и все вещи. Это было неприятно, но длилось недолго: как только тяга становилась лучше, пещера охлаждалась. Мы решили, что, пожалуй, пусть лучше будет попрохладнее, лишь бы с потолка не капало. Впоследствии, когда приходилось заниматься швейными работами, мы осторожно регулировали температуру, в остальное же время похолодание до нескольких градусов ниже нуля замечал только дневальный[87].
Два дня мы варили супы с пингвиньим салом, но они оказались слишком жирными, и пришлось его остатки употребить для вытапливания горючего, в пищу же класть только тюлений жир. К этому времени почти все мы научились при каждом приеме пищи съедать изрядное количество жира, но супы, в которых растопленный жир заменял бульон, решительно не привились. Съев супа, сколько принимала душа, остаток его выливали в жирники, где он великолепно горел и давал более яркий свет, чем тюленье сало.
Запись в моем дневнике от 9 мая дает некоторое представление о том, как проходил день отдыха:
«Мы снова проводим день в спальном мешке – ветер дует с прежней силой. Кемпбелл и Левик много говорят о планах на будущее и о еде, мне же нравится почти все время просто лежать и думать о прошлом и не забивать себе голову мыслями о том, что нас ждет впереди. Поразительно, какое удовольствие доставляет ощущение тепла и покоя, несмотря на отсутствие связи с домом и с другими партиями. Иногда мы говорим о том, что если судовая партия находится на берегу в бухте Гранит или где-нибудь поблизости, она может прийти за нами в июне или начале июля. Я бы предпочел, чтобы судно пришло в феврале, но со всей командой на борту. Меня сводит с ума мысль о том, что все наши записи и собранные образцы могут пропасть. В пещере все по-старому, если не считать того, что капель стала действовать на нервы. Дикасон нашел сегодня в капюшоне спального мешка шестидюймовую [15,24 см] сосульку».
Мы по-прежнему остро ощущали скудость мясного рациона, и наши мысли были в основном обращены к еде. Положение усугублялось тем, что начатая новая коробка сухарей оказалась на редкость маленькой, а сами сухари пересушенными, и это обстоятельство было воспринято всеми как нешуточное огорчение. Увеличивать рацион мы не решались, а между тем сухари были существенно менее питательными, чем в предыдущие месяцы. Казалось бы, какой пустяк, сухари чуть подгорели! Конечно, это не может повлиять на физическое состояние партии. Зато сильно действует на моральный дух, о чем в какой-то мере свидетельствуют количество и тон упоминаний о сухарях в моем дневнике. Как я уже писал, хрустящие коричневые сухари слишком легко исчезали во рту. Из такого сухаря, как ни экономь, как ни старайся жевать поосторожнее, не сделаешь подобие завтрака – от сухаря то и дело отламываются большие крошки и от него ничего не остается, прежде чем ты успеваешь ощутить как следует его вкус.
Это было большим лишением, и мы кончали утреннюю еду, ощущая себя несправедливо обиженными и выражая свою обиду нелестными замечаниями по адресу тех, кто снабдил нас сухарями.
Но вот с рационом сахара и шоколада все обстояло пока что благополучно, и мы за много дней предвкушали наступление субботы и воскресенья. Маленькие лакомства и концерты, связанные с их раздачей, превращали каждый уик-энд в праздник. Тому, кто ел шоколад только у себя дома, не понять, что означали эти полторы унции [44,7 г] в неделю. Каждый кусочек держали во рту до тех пор, пока он постепенно не растворялся до конца, и прежде чем откусить следующий, выжидали несколько минут, наслаждаясь вкусом, вернее воспоминанием о вкусе шоколада. Практиковалось несколько способов поедания шоколада и сахара. При очень большом самообладании иногда удавалось сберечь до вечера часть сухаря и съесть с сахаром, а когда Левик извлек из аптечки таблетки имбиря и лимонной кислоты, то очень популярными стали различные смеси, например имбирь с сахаром или лимонад, состоящий из лимонной кислоты, сахара и горячей воды.
После того как пошла в ход лимонная кислота, чаепитие в понедельник фактически прекратилось и горячий сладкий лимонад почти полностью вытеснил вторичную воскресную заварку. Лимонная кислота оказалась единственным средством, начисто отбивавшим от воды привкус ворвани, поэтому один только лимонад имел вкус собственно лимонада – и ничего больше. И в пещере, и во внешнем тамбуре, напомню еще раз, освещение было плохое, в лед, растапливаемый для чая или какао, часто попадали то кусочки сала, то водоросли с пола – поди разбери в темноте. Когда же внезапно заглатываешь инородное тело, ощущение – во всяком случае у меня – такое же, как если бы в чашку с кофе попала пенка от молока. А что может быть отвратительнее, чем неожиданно для себя проглотить комок липких водорослей?
Бесспорно поэтому маленькие лакомства в виде одного сухаря, куска сахара, шоколада, таблетки лимонной кислоты и т.д. доставляли нам удовольствие главным образом своим «чистым» вкусом. Основная же еда тюлений суп – казался смесью мяса, жира и грязи, иногда с добавлением заплесневелых водорослей, да и в самом деле был таким. Положить в рот что-нибудь чистое, а главное – без привкуса мяса, было особым наслаждением. Желание заглушить этот привкус становилось чем дальше, тем сильнее, и заставляло все время искать способы разнообразить питание. Тюленина в лучшем случае безвкусна, а в сочетании с жиром и копотью совершенно несъедобна. Сидя на половинном рационе, мы, разумеется, ели эти супы и даже радовались им, но, тем не менее, стремясь сделать их повкуснее, старались извлечь различные приправы из наших внутренних ресурсов. В первую очередь, естественно, обратились к тем же тюленям и пингвинам, хотя они имели тот недостаток, что все к ним относящееся имело постылый привкус. Мясо пингвина Адели стало обязательной частью утренних похлебок и очень их скрасило. После того как удалось убить четырех императорских пингвинов, их мясо целый месяц облагораживало супы и утром, и вечером. Тюленьими почками, печенью, сердцем удостаивали, к нашей великой радости, воскресную похлебку, пингвиньи же потроха откладывали для Дня середины зимы. Таким образом, некое разнообразие в рацион можно было внести, используя туши тюленей и пингвинов по-хозяйски, но я еще не сказал о главном деликатесе, получаемом из этого же источника: о тюленьих мозгах. Эти два слова воплощают основное гастрономическое достижение той зимы, которым мы обязаны Абботту. Как ни странно, ни в одной из предыдущих антарктических экспедиций мозги в пищу не употребляли, во всяком случае никто об этом не упоминает. Семнадцатого мая Абботт обронил, что тюленьи мозги могут быть не хуже бараньих. Я тут же отправился на припай, где лежали тела забитых тюленей, ледорубом снес одному макушку, долотом выбил замерзшие мозги, собрал куски в банку и отнес коку. Их тут же бросили в суп. Результат явился для нас откровением, и если мне доведется еще бывать на Крайнем Юге, я введу мозги в меню на правах дежурного блюда. Такого вкусного супа у нас еще не было, причем мозг напоминал не мясо, а размякший хлеб. Конечно, мне могут возразить, что у нас в то время был извращенный вкус. Спору нет, это так, но мы попробовали мозги несколько месяцев спустя, когда уже четыре недели жили в полном достатке, и по- прежнему нашли их вполне съедобными. Так появилась еще одна лакомая приправа. Тюленей у нас было двенадцать; мозгов одного хватало на один суп, то есть мы могли позволять себе такую роскошь не реже, чем раз в две недели.
Исчерпав все возможности тюленей и пингвинов, мы ринулись на поиски иных средств, которые внесли бы хоть какое-то разнообразие в меню. Больше всего нам хотелось, чтобы пища, пусть по-прежнему скудная, была свежей и вообще иной, и это желание мучило нас всю зиму, пока мы снова не вернулись к походному рациону. Уже давно мы пытались подбавлять в супы морские водоросли, но делали это крайне неохотно. Левик без конца твердил, что в один прекрасный день наберет ведро свежих водорослей, сварит и съест и таким образом испытает на себе их воздействие в большом количестве, но различные причины мешали ему поставить подобный опыт. Оставалось экспериментировать на старых засохших водорослях с берега, тех самых, на которых мы спали. То и дело кто-нибудь, испытывая особые муки голода, засовывал руку под брезент, выбирал кусочек водорослей попригляднее и клал себе в суп. Я не разрешал включать в общее меню эти доисторические травы, каждый клал себе в кружку, сколько мог осилить, на свой страх и риск. Но много не клал никто; меня, в частности, никогда не прельщали водоросли, которые, должно быть, пролежали на берегу, выше уровня воды, лет сто. Через них пролегали регулярные тюленьи и пингвиньи
