По стене напротив ползла из темноты, тянулась, словно пережравший удав, и исчезала в темноте же спустя несколько метров широкая горизонтальная труба. Была она вся в лохмотьях, облепленная обрывками газет и тряпок. Дотронувшись до нее ладонью, Лена удовлетворенно хмыкнула, и забралась на ее поверхность с ногами, предварительно скинув тапочки. Закурила.
— Присаживайся, — сказала она, — тут тепло и можно поговорить.
— Чувствую себя каким-то бродягой.
— Не переживай. Над нашими головами настоящая цивилизованная больница. Там скучно до невозможности. Медсестры в белых халатах носят таблетки и делают уколы. Врачи сидят по кабинетам и слушают радио в перерывах между приемом пациентов. Коридоры забиты больными. В палатах тоже валяются больные. Все стерильно и однообразно. А жизнь, Фил, она не любит однообразия. Вот ты именитый фотограф, сам заскучал в своем болоте. Сколько лет уже знаменит, крутишься в тусовке, бегаешь по одним и тем же ресторанам, общаешься с одним и теми же людьми? Хочешь сказать, тебе это не надоело? Не становилось скучно, когда в очередной раз жал руку главному редактору какого-нибудь журнала или подписывал очередной контракт? По мне, так тоска смертная. Извини, но смерть Аленки была лишь поводом для того, чтобы разрушить однообразие. Она вышибла тебя из тоски, как пробку из бутылки, и заставила хотя бы задуматься.
— Как-то ты резво перешла от бродяг к смерти, — пробормотал я, — давай не будем сегодня касаться Аленки, хорошо? Хватило уже вчерашнего.
— Твое право. Жаль, что ты не куришь. Заполнили бы паузу тихим мудрым молчанием.
— Можно и не молчать.
— Верно.
Она затянулась и выпустила под свод потолка несколько дрожащих колечек дыма. Мутный оранжевый свет, которого было недостаточно, кутал лицо Лены в темноту. Я сел рядом на теплую трубу, скинул тапочки и начал греть мокрые ноги.
— Странно, но, когда я рядом с тобой, мое невезение куда-то девается, — сказала Лена, — давно такого не было. Я уже успела соскучиться по этому странному ощущению спокойствия.
А мне было неспокойно, в первую очередь из-за воспоминаний об Аленке, поэтому я промолчал. В темноте раздались шорохи, словно кто-то маленький и юркий нечаянно пробежал по газете.
— В цирке я не стала работать бухгалтером, — сказала Лена. — Я стала составлять графики гастролей и тесно сотрудничать с рекламными агентами. Мы не пропускали ни один городок на своем пути. В больших городах задерживались на несколько недель. У нас была отличная программа. В свое время старики- фокусники придумали целую тонну различных цирковых номеров. Они были помешаны на цирке. Говорили, что старики-фокусники, когда еще не были стариками, гастролировали вдвоем по всему свету и показывали такие программы, что люди готовы были платить им любые деньги, чтобы посмотреть еще раз. Но старики-фокусники работали не столько для денег, сколько для удовольствия. И в их цирке зародилась и развилась такая же атмосфера. В труппу набирали людей, для которых занятие любимым делом было превыше всего. Платили, впрочем, неплохо.
— И тебе нравилось твоя работа?
— Если бы не нравилась, я бы долго не выдержала. Там такая энергетика, Фил! Я влюбилась в свою работу, честно, не преувеличивая. Когда мы приезжали в новый город, я отправлялась в путешествие по нему и, бывало, бродила целыми днями и ночами. А в свободное время мы собирались коллективом и отправлялись кутить в какой-нибудь ресторан. Если дело происходило в деревне или в маленьком городишке, где одно кафе на сто километров, то вытаскивали из фургончиков столы, стулья и устраивали кутеж прямо на свежем воздухе. Вот это времена были! Так я пропутешествовала с цирком чуть больше года. А потом случилось несчастье. Когда мы выступали в Анапе, акробат Володька Шипов пошел купаться ночью на море и пропал. Он пошел один, прихватив пару банок пива, сказал, что собирается поваляться на остывающем песке и поглазеть на звезды, которые в середине июля особенно ярки. Володька был неискоренимым романтиком, но много пил. Его так и не нашли, и до сих пор непонятно, утонул ли он или просто решил раствориться в суете этого мира. Просто Володька много раз говорил о том, что хочет путешествовать по земле в одиночестве. Может быть тогда, лунной летней ночью, глядя на легкие волны спокойного Черного моря, он решил воплотить свою мечту в жизнь…
Лена склонила голову, и мутный свет от лампы, смешавшись с темнотой, преобразил черты ее лица. Я открыл рот от удивления. В груди зашевелилось давно забытое, поросшее травой, покрытое пылью времени, или даже укрытое в белый саван желание. Оно было таким горячим, таким неожиданным.
— Замри! — шепнул я и полез за фотоаппаратом, — я должен тебя сфотографировать. Немедленно. Сейчас же!
— Я не против, — шелестом губ ответила Лена, — фотографируй, сколько влезет.
И я слился с фотоаппаратом, с таким близким другом, почти братом, с верным товарищем, который в свое время много раз выручал меня, и помогал мне, и был рядом, и никогда не предавал. Это я предал его, когда мне все надоело. Я очистил карту памяти, протер объектив, и положил его в сумку на самое дно. Я не фотографировал уже два месяца. А до этого когда-то давно растерял, словно старик зубы, последнее желание и только работал-работал-работал…
А сейчас мы с ним встретились, старые друзья, братья.
«Ну, здравствуй, брат».
«Здравствуй».
«Давно не виделись, черт возьми».
«Да. С того момента, как ты уложил меня на дно сумки, когда собирался в аэропорт».
«Как же я мог не заметить, что ты грустишь? Смотришь на меня тусклым взглядом, а в нем столько грусти, столько тоски, столько разочарования».
«А я, честно признаться, уже и не надеялся, что ты когда-нибудь возьмешь меня в руки».
«Ну, а вот видишь, как все повернулось. Мы с тобой в подвале, в темноте фотографируем самую красивую женщину на свете».
«Ага, погляди, как она божественна. В этом ракурсе. Окутанная дрожащими тенями, обласканная робким светом, крадущимся по изгибу тонкой шеи».
«Ты такой же влюбчивый, как и я».
«А ты — как я».
«Ну, правильно, мы же братья».
«Когда-то давно мы были вместе. Влюблялись, жили, горевали и радовались».
«Мне так грустно без тебя».
«Мне тоже».
Я заполнил карту памяти на наполовину, прежде чем заставил себя остановиться. Лена не шевелилась, сигарета истлела в уголке губ.
— Ты совершенно безумный человек, — сказала она, заметив, что я закончил.
— Стараюсь.
— Нет, я, конечно, подозревала, что творческие люди все сумасшедшие, но видел бы ты себя минуту назад! Жуть!
Лена легко соскользнула с трубы и поправила халат.
— Дашь посмотреть, что получилось? — спросила она, щелчком отправляя сигарету в темноту.
— Вообще-то я не показываю фотографии, пока не обработаю как надо, — робко запротестовал я.
— А если мне отрежут ногу и увезут куда подальше?
— Ну, зачем же так. Ты вон как легко прыгаешь.
— Это от творческого возбуждения. И не забывай, что я на лекарствах. Наркоманка какая-то, тьфу…
Я не ответил. Я был поглощен фотоаппаратом. Мои пальцы почти неосознанно скользили по его поверхности, я заново вспоминал каждый его изгиб, каждую вмятинку и шероховатость.
Лена вдруг застыла, прислушиваясь. Я тоже насторожился. Мне показалось, всего лишь на мгновение послышалось, будто я слышу чьи-то шаги. Кто-то крался в темноте. Осторожно крался, словно хищник к жертве, чтобы не спугнуть раньше времени…
