Струи воды стекали по лобовому стеклу, и дворники не могли с ними справиться. Боб сбросил скорость до двадцати миль в час, потому что, несмотря на желтые стрелки света от противотуманных фар, видимость была метров десять, не больше.
Никогда я не попадал под такой феноменальный дождь. Обычно у каждого из них есть свой характер, и это каким-то образом чувствуется: бывают кипучие ливни, которые иногда налетают на нас в августе, стегая по темечку и плечам; бывают робкие октябрьские измороси, которые заставляют людей морщиться и сами этого стесняются; бывают даже непредсказуемые майские грозы-шатуны. Этот был монотонным сильным потоком воды. Без характера. Без эмоций.
Он просто предупреждал о рубеже.
Не позавидовал бы я оказавшемуся сейчас на нашем месте человеку, страдающему клаустрофобией. Здесь, в беспросветной серой пелене, ощущение замкнутого пространства было, пожалуй, даже сильнее, чем в старом двухместном лифте.
Вокруг будто бы ждало что-то гнетущее, тяжело вздыхающее исполинскими легкими, сотканными из водяных струй. Оно ждало, до поры до времени свернувшись в клубок. Я, невольно затаив дыхание, смотрел на маслянистые разводы, остающиеся после каждого взмаха дворников. Боб, кажется, снова что-то объяснял, но я не слышал. Важнее было странное постукивание внутри брюшной полости, где-то между селезенкой и желудком. Я никак не мог разобрать: в действительности оно есть, или мне мерещится?..
Выскочили из ливня мы неожиданно. Буквально за несколько секунд машина оказалась на сухом асфальте, и Боб стал набирать скорость.
Чего только не бывает на свете…
Я оглянулся. Стена из воды отвесно уходила ввысь, а небо над нами теперь было покрыто плотным слоем серо-синеватых облаков, которые снизу, надо сказать, выглядели гораздо прозаичнее, чем сверху — из иллюминатора.
Здесь на открытом пространстве, среди красноватых холмов, поросших редкой травкой, гнетущее чувство отпустило, и постукивания больше не было. Но осталось ощущение взгляда. Такое обычно бывает, если мне долго и пристально смотрят в спину, а после того, как я замечаю это, отворачиваются. И на некоторое время остается едва уловимый осадок. Я называю его «фантомным взором». Вслух бы я сроду никому не признался в этом маленьком бзике, небезосновательно опасаясь показаться слегка не в себе. Хотя я уверен, что у каждого человека, наверняка, найдется с десяток подобных психических заморочек.
Тем временем мы выехали на огромное плато, которое с правой стороны обрывалось пропастью глубиной в добрые три сотни метров. Это и был пресловутый каньон, полгода назад возникший здесь в результате странного кратковременного землетрясения, во время которого вроде бы пострадал только один местный забулдыга. Да и тот отделался лишь переломом ноги и визитом в участок.
Дорога потянулась вдоль длинного разлома, противоположная стенка которого была еле видна сквозь бледно-бирюзовую дымку. Зрелище впечатляло. Я про себя удивился, как такой катаклизм мог произойти, не причинив абсолютно никакого вреда в довольно густонаселенном районе Америки? Словно сама земля знала, по какой линии следует аккуратно разойтись…
Почувствовав, что Боб опять сбрасывает скорость, я глянул вперед и обнаружил самый настоящий блокпост. Поперек шоссе красно-белой зеброй напыжился шлагбаум, от которого в разные стороны тянулись надежно укрепленные витки тонкой проволоки, слева на обочине стоял военный «Хаммер», бесцеремонно ощерив дуло пулемета прямо нам в лицо, несколько солдат в касках сидели на крыше джипа, положив на колени винтовки М-16. Стало быть, здесь механика еще очень даже действовала.
Мы остановились, и один из военных подошел к окну машины со стороны водителя. Они с Бобом о чем-то тихо поговорили, даже, кажется, поспорили, после чего ученый повернулся ко мне и, виновато улыбаясь, сказал:
— We have to go out. It seems that ya must pass some kind of control. Sorry… Hope, they'll be quick.[2]
Этого только не хватало. Начнут сейчас в задницу заглядывать в надежде обнаружить пару кило гексогена. Но монастырь чужой, а уставы у него строгие — ничего не поделаешь.
Я перехватил вспотевшей ладонью ручку кейса и толкнул дверцу машины. Армия плюс бюрократия — вот настоящий щит любого государства. Ядерные потенциалы перед ним падают ниц…
Проверка продолжалась около получаса. Сначала офицер изучил мои документы: он, лишь мельком царапнув взглядом по загранпаспорту и визе, буквально обнюхал мое разрешение, выданное Правительством США на пребывание на территории и сбор необходимых научных данных. Скрупулезно прочитал бумагу из Университета штата Джорджия, подтверждающую, что именно я должен был приехать из Российской Федерации, а не какой-нибудь uncle Vasya. После этого офицер кивнул солдату, и тот проводил меня в соседнее помещение, где я с удивлением обнаружил врачебное кресло — помесь стоматологического и гинекологического вариантов. Неужели и впрямь полезут в…
Не полезли. Но, закрепив меня в неустойчиво-наклонном положении относительно пола, улыбчивый врач направил прямо в глаза яркий свет. Я недовольно зажмурился. Он долго и пристально таращился на меня, после чего, сняв очки и закусив тонкую дужку, вкрадчиво поинтересовался:
— Drugs?[3]
Я прошептал несколько очень некрасивых русских выражений и уже приготовился вежливо отрицать, как он буквально просветлел:
— Ё-моё! Земляк, что ль?!
— Из Москвы! — обрадовался я, привставая в кресле.
— Лежи. — Он с силой вдавил меня обратно. — Тут у них камеры везде. А я все ждал, ждал… Думаю, пришлют наши кого-нибудь или, как обычно, сошлются на недостаточное финансирование.
— Так тут же вроде принимающая сторона за все платит, — недоуменно сказал я. — Сутки в номере около 350 баксов стоят. Полагаешь, наши бы на столько раскошелились?
— Хе… Может быть, и правда янки платят, я даже как-то и не интересовался. Вообще, если подумать, это похоже на американцев. Всё у них с помпой. Только часто вместо взрывов пшики получаются… Ну как там у нас-то? Такое же дерьмо?
— Наверное. Мне привычно, — искренне рассмеялся я.
— Ну да. — Он надел очки и горько улыбнулся. — Я-то уже успел отвыкнуть от русской помойки. Теперь привык к американской. У них душа, как часы работает: маятник тик-так, тик-так, а не успеешь завести — остановится… Я уже десять лет как эмигрировал — завербовали, можно сказать.
— Скучно, небось? — предположил я, видя, что сейчас мужика может пробить на пол-литровую ностальгию и какую-нибудь песню.
— А то! Я как услышал твой матерный шепоток, чуть слезу не пустил… Слушай, ты надолго сюда?
— Не знаю пока, на неделю точно.
— Я в отпуск с завтрашнего дня ухожу. Давай встретимся, пропустим по рюмочке, что ли!
— У меня работы полно, — попытался отвильнуть я.
— Да брось ты! Знаю я вас, ученых! Пьете, как сапожники!
Я внимательно посмотрел на него. Ну почему слава всегда избирает самые слабые стороны человека?..
— Ну?
— В Атланте живешь? — спросил я после паузы.
— В пригороде.
— Пиши телефон.
— Руку дай… Да не афишируй ты! Вот так, чтобы мой халат прикрывал… — Он начеркал мне на ладони номер. — Звони сегодня вечерком.
— А как же врачебный осмотр? — ехидно ощерился я, вылезая из кресла.
— Пошел ты! — Он начеркал что-то в протоколе, который ему всучил солдат и отдал его мне. — Давай-давай, Мичурин! Изучай инопланетяшек! До вечера…
Я накинул ветровку и, уже подойдя к двери, спросил:
— Тебя как зовут-то, Пирогов?
— Алекс… тьфу ты! Саша.
