Я вспомнил, что Георг спрашивал ее, была ли она у доктора.
– Значит, ты не больна? – спросил я ее еще раз.
– Говорю тебе, нет. Хотя мои родные убеждены в этом. Я уверила их, что я больна, чтобы они оставили меня в покое и чтобы иметь возможность уезжать за границу. Мне помог Мартенс. Кроме того, всегда требуется время, чтобы убедить настоящего немца в том, что в Цюрихе могут быть специалисты, знающие больше, чем берлинские авторитеты.
Елена вдруг засмеялась.
– Не смотри так мрачно! Дело вовсе не идет о жизни и смерти. Ведь это же не бегство под покровом ночи. Просто однажды утром я поеду на несколько дней в Цюрих, чтобы показаться врачам, как я уже делала это не раз. Может быть, при этом я смогу увидеться с тобой, если ты окажешься там. Это выглядит лучше?
– Да, – сказал я. – Однако, едем. Я все еще чувствую себя так, будто меня попеременно окунают то в кипяток, то в ледяную воду, и я никак не могу сообразить, что где. Почему-то мне никогда не приходило это в голову. И это оказалось настолько простым, что теперь мне кажется: из ближнего леса вот-вот вырвется бригада СС.
– Все кажется очень простым, любимый, когда человека охватывает отчаяние, – нежно сказала Елена. – Странная компенсация, не правда ли? Наверно, так бывает всегда?
– Я хотел бы, чтоб нам никогда не пришлось думать об этом.
Машина с проселка свернула на шоссе.
– А я готова всегда жить так, – без малейших признаков отчаяния сказала Елена.
Мы вместе вошли в отель. Она поразительно быстро освоилась с моим положением.
– Я войду вместе с тобой в холл, – сказала она. – Мужчина с женщиной не так подозрителен, как один.
– Ты быстро овладеваешь этой наукой.
Она покачала головой.
– Я научилась этому еще до того, как ты вернулся. Во времена доносов. Национальное возрождение, о котором они кричали, похоже на камень. Когда его подымешь с земли, из-под него выползают гады. Чтобы скрыть свою мерзость, они пользуются громкими словами.
Портье подал мне ключ, и я поднялся к себе в номер. Елена осталась ждать меня внизу.
Я вошел в номер. Чемодан стоял у двери. Я огляделся. Это была безрадостная гостиничная комната, такая же, как и другие, в которых мне приходилось жить за последние годы. Я вдруг задумался. Мне хотелось вспомнить, как я пробирался сюда, но образы расплывались. Я не мог припомнить, когда стоял на берегу, следил ли я за рекой из-за кустов, – вспомнил только, как плыл, держась за доску.
Я поставил принесенный чемодан рядом со старым и опять спустился к Елене.
– Сколько времени ты можешь пробыть здесь? – спросил я.
– Машину нужно вернуть сегодня ночью.
Я посмотрел на нее. Опять во мне поднялась такая волна желания, что несколько мгновений я не мог говорить. Я растерянно смотрел на зеленые и коричневые кресла холла, на стойку портье, на резко освещенный стол с письменными принадлежностями в глубине – и понимал, что провести Елену в номер невозможно.
– Мы можем еще вместе поужинать, – сказал я. – Давай будем держаться так, словно завтра утром мы вновь увидимся.
– Не завтра, – возразила Елена. – Послезавтра.
Послезавтра для нее, конечно, что-то означало. Но для меня оно не существовало. Может быть, это был всего лишь ничтожный шанс в лотерее, где выигрышей почти нет, но зато очень много пустых номеров. Слишком часто я встречал послезавтра совсем иначе, чем предполагал накануне.
– Послезавтра, – сказал я. – Или днем позже. Это зависит от погоды. Не будем об этом думать сегодня.
– А я ни о чем другом не могу думать, – возразила Елена.
Мы отправились в погребок возле кафедрального собора. Это был ресторан в старом немецком стиле. Мы устроились за столиком, где нас никто не мог подслушать. Я заказал бутылку вина. Мы обсудили все, что предстояло сделать.
Елена завтра же хотела уехать в Цюрих. Там она меня будет ждать. Я хотел воспользоваться тем же путем – через Австрию и Рейн – который уже был мне знаком. Приехав в Цюрих, я должен был ей позвонить.
– А если ты не доберешься до Цюриха? – спросила она.
– Из швейцарской тюрьмы можно написать. Подожди с неделю. Если ты ничего не услышишь обо мне – возвращайся назад.
Елена посмотрела на меня долгим взглядом. Она знала, что я имел в виду. Из немецких тюрем письма не приходили.
– Граница сильно охраняется? – прошептала она.
– Нет, – сказал я. – И не думай, пожалуйста, больше об этом. Все будет хорошо. Я выберусь отсюда.
Мы пытались не думать о разлуке. Но нам это плохо удавалось. Она стояла между нами, будто гигантская черная колонна, и единственное, что мы могли сделать, – это бросать из-за нее редкие взгляды
