После переезда моих родителей в Москву отношения между ними здорово осложнились. Мама скучала по Харькову. Часто говорила мне, что если бы не папа, то и жизнь бы ее сложилась по-другому. Затаила на него обиду, даже злобу. Стала ему припоминать какие-то позапрошлые истории. Он нервничал, оправдывался, приходил ко мне:
«Она у меня вчера спрашуить: а иде ты, Марккотик был, помнишь, когда Люсе было 9 месяцев? Я тебя ждала, а ты выйшов з лесу? С кем ты был? — А, мамыньки родные! Тридцать шестой год успомнила! Дочурка, спаси меня, бога ради!»
Поживет у меня дня три:
«Не, у тебя работа. Не буду мешать, пойду до старухи».
И шел с Эдиком, карликовым пинчером, через двор медленно, трагично.
Невыносимо видеть и чувствовать свою беспомощность. Маме пятьдесят пять, а папе семьдесят пять. Душой, сердцем я осталась с папой.
Может быть, этот момент всю жизнь для меня был самым удивительным в нашей семье: мама никогда не ревновала папу. «Ну его к богу в рай! Пусть пойдет собакам «хвосты повяжет». Я отдохну». Папы было так много, что мама действительно от него отдыхала. Она очень любила спать. Я редко встречала людей, которые так спали. Сладко, отдавшись сновидению полностью, до конца. Папа же вскакивал в шесть утра. И поехали! Темперамент неуемный.
Однажды мы спускались с мамой с Рымарской на нашу Клочковскую. Навстречу нам бежал счастливый, улыбающийся папа с баяном, одетый в выходной костюм с галстуком, благоухающий одеколоном «Кармен». Как только он разглядел маму, сразу сник. А мне его сразу стало жалко. «Марк-котик, куда же ты это так прихорошился? А? Марк-котик, ты что, даже подпудрился, что ли?..»
Как видно человека, который не умеет врать.
«Ты ж знаешь, Лёль, я иду работать ув артель «8 Марта!» — «А, работать, Марк-котик! Ну, тогда понятно!»
Папа помолчал… «Да там, Лёль, одна женчина… Такая приятная…» — «Приятная женщина? — Мама никогда не копировала папу. Он мог обидеться и заплакать. — Ну, иди, Марк-котик, иди».
Но уже все.
Праздник кончился. Баян стал тяжелым. Заболело сердце. Мама была очень огорчена, что так случилось. Она здорово и мудро умела ничего не замечать и не мешать папе «вязать хвосты». Я ею восхищалась. Вот бы научиться так. И вот с годами пришла такая напасть. Возраст маму «подменил». Мама такое вытаскивала из своей памяти… Как тут быть? С кем? На чьей стороне? Такие разные люди.
Какой особый папин комплимент — «приятная женчина». Тогда у нас в стране, конечно, вообще не было секса. Как будто люди размножались почкованием. А была какая-то особенная любовь? «Приятная» вмещала очень многое. Это слово звучало у папы так чувственно. Когда он постарел, я часто заставала его за увеличительным зеркалом. Он пристально себя разглядывал:
«Лёль, что-то глаза типерь стали в миня якеи-то собаччи. А ты помнишь, Лёль, якеи в миня глаза были прия-атные?»
Папа умер. И негативный мамин настрой обратился на меня. Моего горя мама не разделила. «Ну да, конечно, он твой отец. Ничего не могу сказать, он тебя любил». Да, он мой отец. И он меня любил. И я без него гибну. Он мой отец. И так будет всегда!
— Извините. У вас сегодня девятый день. Я понимаю вас. Я знаю, что это такое. У меня недавно бабушка умерла. Я позвоню позже. Еще раз извините.
Какой милый вежливый молодой человек. Я забыла вернуть ему запись рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда», которую мой папа так внимательно слушал за пять дней до смерти. Даже сейчас страшно. За пять дней. Только вот вечером, 17 июня, мы с ним разговаривали по телефону, а через каких-то два часа его уже не стало. Что же это за загадка такая — жизнь, смерть, судьба? Судьба! Оказывается, слово это означает «судит Бог». Как интересно…
За три года одиноких мытарств, после смерти папы как же мне нужна была добрая человеческая нота. Простой человеческий аккорд. Чтобы вся партитура была понятна без всяких головоломок. И я эту ноту услышала. Господи, Люся, не обманись. Стоп. А к чему сразу такие призывы? Просто тебя пригласили на день рождения. И все. Да? А что я там буду делать? Никого не знаю. Да еще посмотрела в тот жаркий июльский вечер в Доме кино фильм Лукино Висконти «Людвиг». Такой щемящий и грустный фильм. Вышла на улицу Горького. Дымы, шумы, жара. На душе образовалась такая невыносимая тоска, какая бывает, наверное, только у русского человека. Это состояние так замечательно описал в одном из рассказов Иван Бунин. Очень, очень похоже. Ну и что делать? Извечный вопрос. Да будь оно все проклято. Будь оно все неладно. Поеду. Что будет, то и будет.
Долго блуждала, пока нашла дом в Люблине. Скромная квартира. Папа, мама и еще трое гостей. Костя был молчалив и печален. В то время он расходился с женой. Может быть, поэтому. А может, и нет. Я совсем не знала, как себя вести, о чем таком говорить, чтобы как-то всех объединить. А зачем? Как дура все думаю, что я на концерте. Фильмов моих давно не было. Меня забыли. А если помнят, то опять по тем далеким «пятиминутным» временам. Пробовала рассказывать о роли директора фабрики из «Старых стен», но сама краснела до корней волос, понимая, что мой рассказ о серьезной роли несовместим с кокетливым костюмом, высокими плечами, которые тогда только-только входили в моду, с короткой юбочкой в складку и белыми лаковыми платформами. И это советский директор текстильной фабрики? Глупейшее положение.
Зачем я здесь? А когда мама Кости сказала, что она бы хотела, чтобы к ним в гости привезли Зою Федорову, я совсем притихла. Домой меня подвезли гости именинника. Костя остался с папой и мамой. Совсем идиотское положение. Так стыдно было.
Вернулась домой, вышла на балкон. Посмотрела на звезды. Еще раз подумала о том, что мама права — «жизнь сложная штука», успокоилась и «закрыла клапан».
Я очень люблю музыкантов. Присутствовать на записи музыки, когда сидишь рядом со звукорежиссером и слышишь, как они в студии между собой переговариваются на своем особом музыкантском языке, — это такое удовольствие, это так интересно. «Что ты шкрябаешь? Ты играй, чтоб я тебя понимал. Псква-буба, псква-бу-баба! Понял? А то — шкрябаешь. Чувак, это же не кабак. Ну! Башли в руки — будут звуки. Пишем!»
Музыканты — особые люди. Мы ведь слышим только чужую фальшь. Ага, вот тут он сфальшивил. У них другое устройство. Они слышат свою собственную фальшь. Это мучительно. У Кости был абсолютный слух. Засигналит машина — это «си-бемоль». А петух запел — это «до-диез». Интересно.
В концерте, после того дня рождения, он так прекрасно сыграл одну из моих песен, что я даже обернулась к оркестру. Мне показалось, что играет другой человек. Он тут же мне улыбнулся доброй улыбкой… А недавно как не хотел играть эту песню. Исчез. Оркестранты его не могли найти. А сегодня играет прекрасно. Может быть, потому, что была неловкая ситуация после дня рождения? Это потом я узнаю, что разучивать что-то новое будет мукой. Оказывается, при абсолютном слухе можно не слышать гармонии. Я наоборот. Гармонию слышу ясно, а какая нота у сигнала машины, — хоть ты меня убей.
Он обладал мягкостью и большой артистичностью. Умел сразу установить приятный тон разговора. Был веселым, если была такая обстановка. Молчаливым, если грустно. Ему свойственны были сентиментальность и мечтательность. Скромный, чуткий, неизбалованный. Ничего дорогого и роскошного в жизни не видел. Каждой мелочи был рад. И очень понимал мое горе. Рассказывал, что его бабушка была ему близким человеком и сыграла большую роль в его жизни. (Удивительно. Однажды мы пошли навестить ее могилу, но долго не могли ее найти. А когда нашли, могила оказалась заброшенной. Позже мы поставили там памятник.)
Нам было о чем говорить. И конечно, музыка! Она нас соединила! А музыкальная история — это всегда особая история. Музыка связывает своими нерасторжимыми звуками. Ты молчишь, а они-то звучат, поют, орут, воют. Музыкальная история — это история без слов. Он ничего не знал о моей жизни, о моих чувствительных струнах. Как-то со всех сторон легко. Да, я хочу такого мягкого и легкого общения. Мне с ним легко. Ну, можно же, можно поверить. Глубоко внутрь я не впущу. Серьезных отношений я вот уже три года опасаюсь. Внутри все крыто-перекрыто. «Райком закрыт. Все ушли на фрот». Но жизнь идет. У меня перед озвучанием «Старых стен» десять дней свободных. Куда себя девать? Костя собирался в Севастополь. Он сказал, что, может быть, там где-то будет играть вечерами.
«Я приеду в Севастополь. Там ведь можно снять комнату». — «Да, конечно».
