расширили свою площадь.
Когда через год они оформляли однокомнатную квартиру в центре, на Пресне, мама отказалась там жить:
«Люся, там же рабочие рядом».
Я чуть с ума не сошла. А с кем мы жили всю жизнь? Бок о бок? А кто папа? А из каких дебрей, окружения обыкновенных людей, — баянистов, теть Мань, Дусь, Сонь и Роз, — мы «вылезли»?
Нет, точно, с возрастом что-то происходит с людьми. Господи, не дай бог.
Мой зять, милый Саша, забыл шведский язык. Переводчиком денег не заработаешь. Холоден, расчетлив, своя фирма. Что ему я? Тоже мне, народная артистка! Большую квартиру не смогла сделать. А я-то думала, что теперь, когда я осталась одна, у меня может быть помощь от зятя. Он может меня и встретить и проводить. Черта с два. Я ничегошеньки не понимаю в технике. Даже пылесос не знаю как включить. Позвонила зятю.
«Там есть инструкция, прочитайте», — и повесил трубку. И все. Кто-то здорово настроил его. Откуда вдруг такая перемена в отношении ко мне? И до самого того дня, когда моей маме понадобилась срочная помощь, во мне не было надобности. Вот так, если без подробностей.
1993 год. Фильм «Послушай, Феллини». Самое мощное, самое дисциплинированное время. Тут я себя проверила до самого конца. Нет, не сломалась. К психиатру не обращалась. Руками, зубами, локтями вгрызалась в жизнь, хоть все вокруг орало, кричало: согнись, постарей, превратись в жалкую, бледную и тощую, ну! Ах, как ждали этого. А сколько подставных звонков!
А хуху не хохо?
Такого фильма и такой роли у меня не было никогда. Такая роль — большая редкость в театре, не говоря уже о кино. Весь фильм актриса в кадре одна. Кинокамера и актриса. Героиня — актриса театра, когда-то прославившаяся в нескольких ролях. И — стоп. Дальше тишина. Жизнь в искусстве заглохла надолго.
И вот, очевидно, кто-то из друзей, желая ее подбодрить, сообщает ей, что итальянский маэстро Федерико Феллини ищет на одну из ролей русскую артистку. Попробуйся, — чем черт не шутит. И вот она приходит на пробу. О, как мне знакомы эти «вынимания из небытия», эти реанимирования. Когда ну совершенно все равно, что о тебе подумают, высоко или низко упадешь. Да вообще, кроме мрака и тупости нет ничего.
Думаю, понимая это, режиссер Михаил Швейцер и пригласил меня на эту роль. Вся моя жизнь прошла на глазах режиссера. Репетировали очень интересно. Рассказывал он о замысле тонко, с юмором. Меня сильно захватила эта история — поединок талантливой одиночки с судьбой. Светлый человек Михаил Швейцер. Говорил о том, что искусство — счастливая история. Оно призывает помнить о человеке, о штучности его судьбы. Искусство заставляет нести свет и веру в активную способность изменить все вокруг. Ого, как мне нужно было услышать оптимистичное и еще раз понять, что иду хоть и на ощупь, но правильно.
Бюджет фильма небольшой. Снять надо быстро. Снимали по 150–200 полезных метров пленки в день. Полнометражный фильм был снят за десять-двенадцать дней!
Действие происходит сегодня. 1993 год. Весна. Монологи актрисы обо всем. О том, что на улице, в магазинах, в театре, в закулисной жизни, в личной. Она и поет, и танцует, и играет сцены из спектаклей успешных и несостоявшихся. Она рассказывает Феллини обо всем искренне и без страха. Она даже устраивает сцену обеда — пусть «там», у «вас», увидят, как и что я ем. А вообще мне (героине) уже все равно. Знаю, что меня друзья разыграли. Знаю, что я вам, маэстро, не нужна…
«Она разговаривает с Феллини, как художник с художником, на равных», - говорил Швейцер.
Так. Что предшествует первому съемочному дню? Грим, костюм. С гримом объяснились сразу. А вот костюм… Что надеть бедной актрисе на пробу для самого Феллини? Художник по костюму принесла мне настоящие вещи пятидесятых годов. Увидела их, и мной овладели беспомощность и уныние. Это не ретро- картина.
В фильме героиня с вызовом раздевается, мол, вы (по пьесе) этого хотели? Да, пожалуйста! Что же это будет за белье, если одежда пятидесятых годов? Сиреневое трико до колен? Нет-нет. Надо немедленно что-то решать. Но поскольку я дала себе слово после «Аплодисментов» ни во что не вмешиваться, а исполнять только «свой отсек», — молчу. Жду. Других решений нет.
А с художником по костюму Швейцер работал не одну картину. Значит, я опять «враг народа». Что делать?
Вежливо, мягко говорю о том, что времена, когда актриса, чтобы ехать за границу, у всех собирала по тряпке, кончились. Можно сейчас взять вещь напрокат. А вот в конце фильма пусть она выйдет в том своем затрапезном пальтишке, сапогах и шапочке прошлого времени. И вообще, хотелось обмануть. Пусть в начале картины в кадре сидит вполне элегантная дама. Она зачем-то постоянно скрывается за ширмой (потом узнаем зачем). А там у нее сумки, бутылек, авоськи, вещи, совсем не вяжущиеся с ее видом. То есть постепенное обнажение настоящего существования.
Вроде принято. Принесла кое-что из своих вещей. На «Мосфильме» пошили точно такие же, чтобы свое было в сохранности. Но «кошечка» пробежала. У меня не было другого выхода. Роль уже вошла в меня, и водила, и диктовала, и заставляла.
Умный человек Михаил Швейцер. На то он и неповторимый Швейцер. На ходу улавливал мои резкие переливы, мои просьбы о том, чтобы круче двигалась кинокамера. Все, что было «вчера», стало длинным. Уже все ясно, а мы еще долго или объясняем, или смотрим многозначительно в одну точку, «якобы»… Уже за окном другое время, другой ритм жизни. Я приходила на съемку, готовая, как лошадь, к забегу.
Знаете, милые зрители-читатели, какое счастье играть большим куском, в котором и слезы, и счастье, и торжество, и пустота… И надо не забыть мизансцену. И надо попасть в свой свет. И надо не испортить кадр, вдруг не попав на «точку», нарисованную мелом. И надо не забыть текст. Ого, какая там, внутри, работа! И сохранить ритм. Химия, физика, математика, космос! А чувства? Главное оружие актера! Передать страдания и гнев женщины, которая дорого заплатила за свое неодолимое желание Быть!.. О, сколько гордости, самоутверждения и открытого презрения к мелкому окружению…
В наивысшие счастливые минуты я ощущала, что на съемочной площадке не актриса и кинокамера. На съемочной площадке рядом с камерой оставалась лишь моя Душа. Душа! Что она такое? Где она прячется? В мозгу? В сердце? Под ложечкой? Что это? Страх? Замирание сердца, дыхания? Интуиция? Преддверие суицида? Не знаю. Не знаю.
Искала ответ. Не нашла. Наверное, это все, вместе взятое. Потому так и больно, когда в нее, в Душу, плюют.
На меня минутами нападал такой трепет, такая чудная печаль и восторг. Восторг невозможный. От него кружилась голова, темнело в глазах, до потери сознания. Казалось, роль рождалась в атмосфере душевного беспокойства и растерянности. Но это только до выхода на съемочную площадку. А по существу роли — это была в чем-то и моя жизнь. И под маской героини исповедуюсь я сама, приоткрывая свою сущность, свое состояние. Да и кто знает, если бы у меня была счастливая семейная жизнь, нашлись бы проникновенные слова, парадоксальные мысли и «ходы», которые вырывались в ролях и оставались на экране? Не знаю… Не думаю. Этим фильмом, этой ролью я где-то бросала вызов самой себе. А это немалый стимул. Иногда мне было очень страшно, — а не перейду ли я границы своих возможностей?
Ничего лучшего, казалось мне, в жизни я не сделала. Решить такую чудовищную задачу — одной за полтора часа в художественном фильме. Звонили после просмотра очень талантливые люди, которые понимали невероятность этой задачи. Это не театр, когда тебя поддерживает зал, когда по его дыханию понимаешь, «туда» ты или «не туда». А в кино — мертвая тишина. Только режиссер и ты сама внутренним чутьем предугадывай, рассчитывай, предполагай. Я так была счастлива этим звонкам.
Один звонок был интересным. Это был Глеб Скороходов:
«Люся, эту работу будут изучать во ВГИКе, вот увидишь».
«Это уже после моей смерти», — неудачно пошутила я.
Еще звонок:
«Люся, я же знаю, что ты не пьешь. Откуда такое «знание материала»?
«Учусь у вас…»
Смеялись. Ах, какие драгоценные слова оставил на автоответчике Владимир Ворошилов. А ведь не
