умение видеть поэтический шедевр, по достоинству его оценить. Но где такое умение взять?
Можно было бы подумать, что университет должен вооружить человека теми ключами, которыми он мог бы уже самостоятельно отпирать двери современной поэзии. Однако с такими ключами есть некоторые проблемы. Изучение отечественной поэзии всегда растворяется в общих курсах истории русской литературы, и только когда этой истории повезло и ее сердцевину на определенных этапах составила именно поэзия, тогда ей перепадает особое внимание. Вторая половина XX века — ни в России, ни, к слову, на Западе — не относится к тому периоду, когда поэзии выпадает роль ствола на литературном древе. Поэзию, скорее, уместнее сравнить в этот момент с последним дрожащим листком на голом, опаленном войной, партией и лагерями, стволе суровой прозы. Великие поэты Серебряного века олицетворяли этот образ: одни удержались на ветке, выжили, других сорвало и унесло. Максимум, что может дать сегодня университет, — спецкурс по кому-нибудь из них. Но как только мы оказываемся во второй половине XX века, вместо отдельных фигур в рамках спецкурсов приходится предлагать уже парадигмы: что, мол, там вообще в поэзии было?
А поэзия ведь действительно жила, развивалась. Сама поэзия не может — не умеет, если речь о настоящей — делать вид, что эпоха на дворе неизменна. Чтобы быть, поэзия должна отвечать времени. Каков бы ни был этот ответ, он как внутренний ток языка меняет поэзию. Если не следить за ее течением, не пытаться понять логики его извивов, то читатель невольно будет мерить любое стихотворение образцами выученного в школе и университете Пушкина или Блока, не понимая, каким образом сама поэзия могла докатиться до Слуцкого, Чухонцева, Гандлевского.
«Ничто в XX веке не предвещало появления такого поэта, как Бродский», — сказал Чеслав Милош. Действительно, само появление удивительно, но раз уж оно состоялось, важно понять, как поэзия докатилась до Бродского. Только ответив на этот вопрос, можно составить внятное представление о том, что нам от поэта досталось в наследство, — хорошая тема для размышления в год, когда Бродскому должно было бы исполниться семьдесят.
В конце 1996 года я, тогда ученик 11 класса средней школы города Волгодонска, в местной юношеской библиотеке наткнулся на подборку стихов Иосифа Бродского в журнале «Новый мир». Это была первая посмертная публикация — сноска под подборкой сообщала о смерти поэта 28 января этого же года. Я начал читать.
Дочитав до этого места, я уже знал, что прочту все, что написал этот человек. Узнавание того, с чем я имею дело, было моментальным. И сам факт этого узнавания для меня по сей день до конца не ясен. Поэтому я пытаюсь ухватить тот первый отпечаток стихов в сознании, чтобы отдать себе отчет, что именно впечатлительный, но отнюдь не книжный юноша опознал в этих стихах как свое. Ведь речь идет на деле не о столь уж частной ситуации — более того, она в существенной степени идеальна: поэт посредством одного стихотворения пробивает в сознании естественную для обычного человека, заскорузлую, еще не распаханную корку прозы — заставляет в одночасье понять, что такое поэзия, доносит знание, которого не гарантирует ни школьная, ни университетская программы.
В школе к тому моменту изучили Серебряный век. Я из него тогда вынес только потрясение ранним Маяковским. Зрелый Мандельштам мне был еще незнаком. А все остальное казалось детскими игрушками — можно читать, а можно и не читать. Семена падали на сухую землю — по ней надо было сначала пройтись лопатой.
В общем-то, Бродский и оказался такой лопатой. В почве, которую ему удалось раздолбить, смог потом буйным цветом расцвести весь вертоград русской поэзии. Но я прекрасно помню, что голую землю продолбил именно он. Это не значит, что я теперь всю остальную поэзию читаю через Бродского. Нет, единственное, в чем он действительно провел настройку восприятия, так это в убеждении, что большой поэт всегда работает на голой земле. Он всегда берется поднимать целину — сознание, не тронутое словом. Потому что абсолютная противоположность поэта — человек, для которого поэзии не существует, — вернее, она для него, конечно, существует, но в виде бирюлек или слащавых готовых ответов, которые ему предлагаются в ответ на его суровые жизненные вопросы. Эти представления не имеют отношения к тому, что такое поэзия на самом деле. Учитывая, что, по оценке самого Бродского, во все времена стихи читает примерно один процент населения, недостатка в голой земле на этой вроде бы обжитой планете не предвидится.
Так вот — о нескольких вещах, которые угадываются в Бродском сразу, с любой строчки.
Сразу ясно, что перед тобой варвар. Точнее, перед тобой настоящие стихи, написанные варваром, — это сочетание на деле даже сложно сразу осмыслить.
С первых же строк Бродский опознается как поэт, для которого цивилизации — либо еще, либо уже — нет. Цивилизация присутствует только в виде руины — настоящей или будущей. То есть будущее любой цивилизации известно — ее пожрет стихия моря и времени.
Человеческий мир у Бродского — разрастающаяся и одновременно разлагающаяся масса. Человеческая единица живет у него не среди людей, а среди времени и пространства. Он как поэт родился не в Ленинграде, а в «балтийских болотах», набегающие волны рассказали ему о рифме. Масштаб этого неодушевленного мироздания делает человеческий голос «блеклым» — несоразмерно ничтожной частностью, которая, чуть сдвинь перспективу, становится неразличимой. Поэтому поэзия Бродского — особенно по сравнению с ахматовской — почти лишена психологизма. Вернее, психологизм есть, но весьма варварский — это психологизм выживания человеческой особи в нечеловеческих условиях времени (мир истории) и пространства (мир вещей), за которыми ощущается холодное Ничто, заставляющее жить.
Все силы поэта направлены на осмысление отношений между одушевленным и неодушевленным. В мире людей же сюжеты весьма просты.
Нужно иметь не только природную смелость, но и очень чуткое историческое сознание, чтобы отдать себе отчет в своем варварстве, чтобы принять себя как варвара, которому нельзя доверить такое дело, как
