облачались в шкуру антилопы… или в шкуру зебры или перевоплощались в страусов: в последнем случае они продвигались вперед, имитируя неуклюжую походку этих гигантских птиц. Они ловко действовали палкой с привязанной к ней головой страуса, весьма реалистично подражая движениям этой птицы, когда она клюет или поднимает голову, осматриваясь. Подобный способ охоты… применяли бушмены при охоте на зебру…'
Будучи весьма эффективной охотничьей уловкой, маскировка под животное и имитирование его движений возникли очень давно. Корни охотничьей маскировки уходят в глубочайшее прошлое. О ее существовании в верхнем палеолите свидетельствуют относящиеся к этому периоду изображения на стенах пещер человеческих фигур в звериных масках и шкурах (Богаевский, 1933, 1934; Равдоникас, 1937, с. 18–25; 1939, I, с.223; Гущин, 1937, с.94–96; Ефименко, 1953, с.520–523; Авдеев, 1959, с.42–44 и др.).
Прямыми данными о существовании охотничьей маскировки в предшествующую верхнему палеолиту эпоху мы не располагаем. Однако допустить ее существование в этот период заставляет высокий уровень развития охотничьей деятельности палеоантропов и огромная роль охоты в их жизни. Вся обстановка жизни пралюдей неизбежно должна была породить маскировку как прием охоты. Охота доставляла палеоантропам не только пищу, но и материал для одежды (Равдоникас, 1939, 1, с. 180; Ефименко, 1953, с.241; Абрамова, 1960, с. 149; С.Семенов, 1964, с. 177). Ношение одежды из звериных шкур могло способствовать в определенных случаях успеху охоты, помогая охотникам приблизиться к животным. В результате из простого ношения шкуры постепенно развились различного рода способы намеренного ряжения охотников под зверей. Однако ряжение само по себе во многих случаях не могло обеспечить требуемой практикой степени сходства с животными. Практической необходимостью являлось дополнение ряжения подражанием движениям животного, под которого рядился охотник.
Имитирование движений животного получило тем большее развитие, что оно было не только одним из моментов охотничьей маскировки, но важным средством приобретения, передачи и накопления охотничьего опыта. Подражая движениям животного, охотник лучше усваивал детали поведения животного. Имитирование поведения животного было важнейшим средством передачи знаний об особенностях поведения зверей от одного поколения охотников к другому (Н.Токин, 1928, с.34). Особенно велика была роль имитирования как средства приобретения и передачи опыта у пралюдей, не обладавших еще сформировавшимися мышлением и языком.
Так как обмен охотничьим опытом и передача опыта новому поколению имели огромное значение в жизни первобытных охотников, то имитирование движений животных как средства передачи опыта постепенно выделилось в особый вид деятельности. Возникли своеобразные пляски, состоявшие в имитировании движений зверей, Подобно тому, как ряжение охотников под животных в процессе охоты дополнялось имитированием их движений, имитирование движений животных во время плясок дополнялось ряжением танцоров под животных. Пляски, представлявшие подражание движениям животных, совершались в звериных шкурах, а затем в масках, изображавших животных.
Маскируясь под животное, охотник практически уподоблялся зверю, практически становился тождественным зверю. Сбрасывая шкуру животного и переставая имитировать его движения, охотник снова становился самим собой. Постепенно повторяющееся повседневное перевоплощение охотника в животное путем одевания шкуры зверя и подражания его движениям, а затем возвращение к своему прежнему образу путем сбрасывания шкуры и прекращения имитирования его действий неизбежно в условиях, когда человек не выделил себя еще из природы, должно было породить веру в оборотничество, убеждение в том, что между человеком и животным нет принципиальной разницы, что животное есть тот же человек, но одетый в звериную шкуру, что не только люди, облачившись в звериную шкуру, могут стать животными, но животные, сбросив свою шкуру, могут стать настоящими, подлинными людьми.
„…Постоянно наблюдая, — пишет В.И.Авдеев (1959, с.70), — как в процессе охоты и в особенности во время исполнения охотничьей пляски и охотник сам, и его товарищи легко и быстро превращаются в животное, надевая шкуру, и, наоборот, снова становятся людьми, снимая шкуру, охотник приходит к убеждению, что этим путем он может якобы действительно стать животным. В этом охотник тем более убеждается потому, что во время охоты, на практике, в этом преображенном виде ему удается обманывать самых осторожных животных, действительно иногда принимающих его, охотника, за подобное себе существо. А если он, охотник, может „превращаться' в животное, то почему бы и животному, из мира которых, как мы помним, человек еще себя не выделяет, не превращаться иногда в человека. Каким образом? Да тем же самым, что и человек, т. е. снимая и надевая шкуру. Тем более, что некоторые животные даже внешне (наблюдал охотник) походят на человека. На мир животных переносятся представления, выработавшиеся в результате наблюдения трудовой практики'.
Прямыми данными, свидетельствующими о том, что вера в оборотничество возникла в эпоху первобытного стада, мы не располагаем. Но косвенные данные, говорящие в пользу этого предположения, имеются. О глубочайшей архаичности веры в оборотничество свидетельствует ее крайняя живучесть и универсальная распространенность. Нет на земном шаре ни одного племени, ни одного народа, у которого не была бы обнаружена в прошлом или даже настоящем вера в оборотничество или пережитки ее.
Существование веры в оборотничество и неотделимого от нее убеждения в отсутствии принципиальной грани между людьми и животными зафиксировано у всех племен и народностей, стоящих на стадии доклассового общества. „Что прежде всего поражает в современной психологии примитивного человека по отношению к животному миру, — писал Л.Я.Штернберг (1936), — это — то, что он не видит никакой пропасти между собой и этим миром. Между собой и животными он проводит знак равенства: он переносит на этот мир свою собственную психологию и создает его, так сказать, по образу и подобию своему: он ни одного животного не считает ниже себя ни в умственном, ни в психическом отношении. Животное отличается от него только по своему внешнему виду, но по психике и образу жизни оно вполне с ним сходно… Мало того, примитивный человек представляет себе, что наружный вид животных — это только внешняя оболочка, под ней скрывается подлинный человек' (с.392–393; см. также: 19336, с.52). Подобного рода высказывания мы находим у большого числа исследователей (см., напр.: Зеленин, 1929, с. 10–20; Штейнен, 1930, с. 140–142; „Религиозные верования народов СССР', 1931, 1, с.113; Богораз-Тан, 1939, II, с. З — 6; Попов, 1958, с.81–82; Арсеньев, 1960, с.33, 36; Crooke, 1896, II, р.201; Spencer, 1959, р.264 и др.).
В процессе исторического развития вера в реальное, могущее произойти в любое время, не исключая и настоящего, превращение человека в животное и обратно постепенно исчезала, становясь достоянием легенд, в которых рассказывалось о времени, когда такие превращения имели место, а затем и сказок Мотив превращения людей в животных и обратно — один из самых распространенных в мировом фольклоре. Он имеет место и в европейском фольклоре, в частности, в устном народном творчестве русского, украинского, белорусского, болгарского, словацкого, чешского, немецкого, норвежского, английского, шотландского, ирландского, французского, итальянского, румынского, венгерского и многих других народов (Афанасьев, 1869, III, с.538, 544–547; Афанасьев, 1957, II, с.149, 329–336; „Болгарские народные сказки', 1951, с.32–34, 82–84.; „Румынские народные песни и легенды', 1953, с.131; Гримм, 1954, с.210; „Словацкие сказки', 1955, с.5; „Чешские народные сказки', 1956, с.60, 200–201; „Украинские народные сказки', 1956, с. 167–169; „Венгерские народные сказки', 1958, с.79–80, 96— 100; „Серебряная волынка', 1959, с.30, 36; „Французские народные сказки', 1959, с.226; „Итальянские сказки', 1959, с.38; „Английские народные сказки', 1960, с.143; „Ирландские сказки и легенды', 1960, с. 104–105 и др.).
Однако даже у народов Европы, достигших сравнительно высокой ступени культурного развития, следы уходящего своими корнями в глубочайшую древность убеждения в отсутствии принципиальной разницы между человеком и животными и в возможность превращения человека в животное и обратно вплоть до сравнительно недавнего времени сохранялись не только в фольклоре. Не в столь уж отдаленном прошлом у русских, украинцев, белорусов, поляков, чехов, словаков, болгар, хорватов, словенцев, сербов, литовцев, немцев, шведов, норвежцев, датчан, англичан, шотландцев, ирландцев, французов, итальянцев, испанцев, португальцев, греков было зафиксировано существование веры в оборотней (Афанасьев, 1869, Ш, с.525–557; Ляцкий, 1890; Балов, 1901, с. 116; С.Максимов, 1903, с. 105–108; Клингер, 1907, с.224–270, Богатырев, 1916, с. 60; Кагаров, 1918, с.22; Штернберг, 1936, с.407; Токарев, 1957а, с.43–47; Stewart, 1823, р.190–204; Haziitt, 1870, II, р. ЗЗІ—332; Bloom, 1929, р.95–97; Runeberg, 1947, р. Ш, 104–105). О том, насколько прочной и распространенной была эта вера, говорят хотя бы такие факты, что во Франции в 1573 г. был издан закон об истреблении оборотней (Штернберг, 1936, с,407), а в России еще в 1714 г. была
