сотрудника, которому не грозит опасность умереть от скромности».
Позвал Якова. Он прочитал, восхитился:
– Молодец, старик, делаешь шаги!
Попросил у меня ручку, написал на полях МЭЖДК:
Однажды, лежа на боку,
Он написал одну строну,
И род людской теперь уверен,
Что журналистом стал Падерин.
Мне отмщение, и аз воздам…
Написал первый очерк. Пошел он почти без правки. Даже на летучке отметили.
Не удержался – постоял возле киоска, где продаются газеты: понаблюдал за выражением лица, когда люди разворачивали газету и видели в ней мой подвал. Не чичирку, не верхушку и даже не сапог – подвал. И под ним – мою фамилию.
А на следующий день звонит по телефону герой творения, паровозный машинист:
– Что ты наделал, черт бы тебя побрал: все депо надо мной покатывается!
С будущим героем своим я и на паровозе проехал, и в депо возле него потолкался, и с товарищами из бригады поговорил – все легло в очерк, всему нашлось место. И лишь одну-единственную детальку не углядел – она и погубила материал.
У меня там описывалось, как машинист повел тяжеловесный состав на подъем и, движимый естественным чувством тревоги, высунулся из окна паровозной будки, чтобы оглядеть километровый хвост вагонов. Ну, а коль скоро он высунулся наружу, ветер, естественно, не упустил случая и растрепал волосы.
На страницах очерка растрепал, конечно, а в действительности человек оказался… лысым.
Почему я этого не увидел? Во время всех наших встреч мой машинист каждый раз представал передо мной в старенькой форменной фуражке, а мне и невдомек, что под нею могла затаиться этакая мина замедленного действия.
Трагикомическая история пошла, само собой, на пользу, с первых шагов научив величайшему уважению к документальному жанру. И все же «мины» на моих страницах продолжали от случая к случаю взрываться еще довольно длительное время.
Был эпизод, когда, рассказывая о поездном диспетчере, я изобразил совершенно невинную сценку: в минуту отдыха герой достал портсигар и закурил. В чем тут могла быть неточность? На этапе сбора материала я собственными глазами зафиксировал тот непреложный факт, что диспетчер принадлежал к неисчислимой армии курильщиков. Ошибка на этот раз подстерегала с другого, совсем вроде бы неожиданного конца: описываемый мною человек чаще всего курил «стреляные» папиросы и никогда не имел собственного портсигара.
Маленький, едва заметный промах автора, но на него тотчас обратили внимание приятели диспетчера и так стали донимать бедного насмешками, что тот вынужден был раскошелиться и приобрести-таки портсигар.
«Портсигар» запомнился еще и потому, что в очерке, уже после опубликования, обнаружились корявые фразы – они немедленно перекочевали в «Тяп-ляп», редактором которого стал к тому времени Яша Симонов.
– Не расстраивайся, старик, – утешил он, – я тебе покажу прежние выпуски, там еще не такие ляпы встречались.
И показал:
…Железнодорожная станция эта основана князем Владимиром в X веке.
…Остался позади веселый и вместе с тем немного грустный вечер. 102 выпускника ушли в прошлое.
…Миллионы механических конских сил таятся в волнах реки.
…Дело упиралось даже не столько в сам корпус, сколько в отверстия, которые нужно было сверлить в нем.
…Возле веснушчатого, высокого и широкоплечего человека царило оживление, нарушаемое дружным хохотом.
…23 сентября в вагоне было обнаружено птичье гнездо, а через два дня – другие крупные дефекты.
…Ударил его сзади по голове методом, не применяемым даже в американском боксе.
…Приближался День железнодорожника. Местком постановил привить эту дату детям конфетами и печеньем.
…Это было начало дела, или, как говорят спортсмены, финиш…
Я был от души благодарен Яше: учись, как надо писать, учись и тому, как не надо писать. Последнее иногда приносит даже большую пользу.
Письмо начиналось так:
«Вот если токарь там, слесарь или еще кто допустит на производстве брак продукции, его наказывают – штрафуют, объявляют выговор, понижают разряд и т. п. Почему же писатели избавлены от таких мер, если даже печатают явный брак?!»
Слова «явный брак» были дважды подчеркнуты, и эти две злые змейки ужалили меня в самое сердце: письмо пришло как отклик на публикацию очерка, в котором автор разгневанного послания фигурировал в качестве главного героя. Положительного, как принято выражаться, героя. Чем я мог разобидеть его? Да еще до такой степени, что заслуживал штрафа, выговора, понижения разряда?
…Мы «притирались» с ним друг к другу с большим трудом. Будущий герой оказался человеком, перенасыщенным
невероятным количеством самых разнообразных знаний и болью давних и недавних обид на тех, кто не понимал или не хотел понять и принять сущности его научных концепций. Он обрушивал на меня и свои знания и свои обиды без какой-либо системы, захваченный единственным желанием – доказать собственную правоту и обрести в моем лице убежденного сторонника и союзника. Беседа наша, подобно плохо объезженной лошади, то и дело выбивалась из колеи, устремлялась на обочину, приходилось хватать ее под уздцы, останавливать, возвращаться вспять. В конце концов неуемный собеседник совершенно меня вымотал и глубокой ночью, увидев, что силы мои на исходе, решил подкрепить их крепким горячим чаем. И почему-то в памяти осталось, будто я пил той ночью чай из непомерно большой емкости – литровой кружки. Литровой и вроде бы эмалированной. Так потом и написал в очерке.
«…Вы там насочиняли – дескать, угощал вас чаем из литровой эмалированной кружки. Может, для вас это мелочь, но уж коли взялись писать документальную вещь, надо во всем правды придерживаться: кружка-то была не литровая, а пол-литровая, и не эмалированная, а фаянсовая…»
Откровенно говоря, в моих глазах это действительно выглядело мелочью. Но почему же такая мелочь оказалась способной задеть самолюбие, даже обидеть? Почему? Размышляя, пришел к выводу, что, видимо, подобная кружка связывалась в представлении автора письма с каким-то дорожным, каким-то временным бытом – ее, такую литровую эмалированную кружку, можно увидеть, скажем, прикованной цепью к питьевому бачку где-нибудь на маленькой железнодорожной станции. А мой герой жил устоявшейся жизнью, в семье, уюте, дорожил этим уютом и гордился им, гордился достатком в доме, обеспеченным годами труда, а хорошая посуда – одно из свидетельств такого достатка… Так, во всяком
случае, объяснил себе обиду на невнимательность писателя.
Герой документального произведения очень раним, он болезненно реагирует на любую, самую
