Вокруг было чудесно — настоянный на цветах воздух, теннисный шарик солнца только что перелетел через сетку одинокого длинного облака, за кустами, подрагивая, блестело озеро. Пока мама говорила о том, как ей и сыну тут нравится, о чистом воздухе, розах, которых она не видела уже сто лет, Миша наблюдал в отражении ложки, как Свен и мама, соединенные маминой рукой (она положила ее на запястье немца), превращаются в одно существо чем-то похожее на паука. Свен предложил искупаться.
На маленьком пляже не было ни души. Миша в своих синих трусах стоял по колено в мутноватой, немножко мохнатой воде. Сбоку, похлопав его по плечу, мимо него в глубину прошагал Свен — он был раздет догола, вода, чавкая, проглатывала его худую бледную задницу. Мама на берегу смеялась и что-то кричала по-немецки. Миша закрыл глаза и спрятался под воду.
Свен работал в сфере финансов. Его квартира, выходившая на обе стороны дома, обладала способностью насквозь пропускать свет, так что в коридоре Миша чувствовал себя мухой, застывшей в куске янтаря. Решив жениться, немец недавно переехал сюда из маленькой двухкомнатной и новую квартиру еще почти не обжил, отчего треть мишиной комнаты занимали теперь средства для ремонта. В первый же день они отправились смотреть город, в котором по сравнению с Россией наполовину уменьшили громкость, а в шуме улиц преобладали нежные шипящие. В центре не было машин, и люди ходили по булыжным мостовым, периодически проваливаясь в ячейки магазинов, тянувшихся по обе стороны улицы сплошной чередой. Возле дерева стояли выделявшиеся бледностью и щетиной русские музыканты, один из них дергал громадную деревянную балалайку, похожую на жилище гномов-индейцев. Обойдя русское дерево, они вернулись к дому, сели в машину и поехали в супермаркет, где до краев наполнили тележку (конечно, ее толкал Миша) едой, тершейся боками о пластик оберток.
Кажется, в тот первый день пребывания в Германии, в кустах роз возле озера из ложки для мороженого вылезло новое существо — Свеномама. Оно говорило на непонятном языке, а главной задачей Миши помимо беспрекословного подчинения (немец должен был убедиться в том, что мальчик прекрасно воспитан) стало следить за тем, чтобы оно постоянно было им довольно — одна голова должна была постоянно шутить, а вторая смеяться. Свиномама была довольна тогда, когда мальчик изображал, что доволен он сам, поэтому он постоянно искал предметы, к которым он, как репейник, мог прицепить свою радость — подаренные ему часы, футболка, витрина магазина, вкусный обед, мультфильм, поездка на машине. Скоро (Миша это знал) должен был наступить момент, когда он должен будет выражать радость от одного присутствия Свиномамы и ее липких прикосновений (если Свен сядет рядом и обнимет его за плечо). Ночью, в своей комнате, под едва доносившееся мышиное шуршание телевизора Миша готовился к этому моменту. Немецкая ночь оказалась второсортной по яркости звезд и луны и чрезвычайно тихой, телевизор потух, а шорох дальнего автобана стекал по стеклу окон, не проникая в комнату.
Мама, домашняя, любимая гардемаринка, отделяясь от чудовища, тоже служила этому существу. Иногда она подходила к Мише для того, чтобы обдать его горячим шепотом — «скажи Свену спасибо», «поблагодари его», «будь повежливее» и снова исчезала в недрах Свиномамы.
Мальчик шел по янтарному коридору на кухню, брал там чипсы и возвращался в свою комнату, по пути заходя к Свиномаме, чтобы произнести загадочное слово КАНМАН. Мама настрого запретила ему брать что- либо или включать телевизор без разрешения — слово КАНМАН, означающее смиренную просьбу, оказалось единственным немецким словом, которое он выучил за первые недели в Германии. Порой Миша не ронял за день ни слова кроме десятка КАНМАНОВ. Лежа в кровати, он ощущал себя гусеницей, способной лишь молча ползать по квартире в поиске еды, которую он с помощью КАНМАНА выклянчивал у Свиномамы. Без чувств, без мыслей, без радостей (кроме чипсов, шоколада и мороженого), гусеница, бессловесная и бестолковая толстая тварь, способная лишь жрать и испражняться.
Гусеница выползал из своей комнаты и с помощью Канмана выбирался на улицу, где его ждал подаренный ему Свиномамой старенький велосипед. Красная лента велосипедной дорожки вела его вниз, к чудесным пустым зеленым улицам, где Гусеница достигал космических скоростей, к парковым дорожкам, озерам, цветам и зарослям ежевики.
По дороге он заходил в пустой предпарковый супермаркет и, стараясь не смотреть по сторонам, разламывал коробку с мороженым в холодильном отделе. Сунув две холодные колбочки — с миндалем и лимонную — в карманы шортов, он быстро проходил мимо кассы под подозрительным взглядом кассирши. Подтаявшее мороженое Гусеница ел у пруда, наклоняясь над ним, чтобы помыть липкие руки в своем отражении.
После обеда Гусеница возвращался домой. Свиномама разогревала ему еду в микроволновке, после чего он полз в свою комнату. Мама незаметно вышла замуж, на церемонии оказалось, что у Свена нет друзей, а его родители не стали покидать Гамбург ради какой-то русской проститутки. На семейном совете было решено, что Гусеница в конце августа пойдет в школу, где быстро и безболезненно, как положено детям, не желающим расстраивать родителей, выучит язык.
У Свена закончился отпуск, мама, когда-то ушедшая на факультет иностранных языков с медицинского училища, устроилась работать медсестрой в далекой больнице, и, кроме того, поступила на вечерние курсы немецкого. Гусеница, бесцельно ползавший по квартире в дождливые дни и проводящий все время на велосипеде при хорошей погоде, так и не дождался в те месяцы, когда Свиномама потребует от него последней жертвы — влажной, скользкой, лицемерной любви.
Во время маминого отсутствия — ночные дежурства, занятия немецким — Гусеница и Свен ползали по своим участкам квартиры, не решаясь встретиться в коридоре. Тогда немец-каланча и мальчик-гусеница со спокойной улыбкой на губах, игравший в своей комнате с забытыми ведрами с краской и рулонами обоев, могли стать друзьями. Этого не произошло. В июле Свен, пораженный маминой активностью, нанял детектива, который должен был следить за ее перемещениями по городу, особенно в вечернее время. Договор с детективным бюро он засунул в старый журнал, который на следующий день откопал Гусеница. Бумага попалась маме на глаза, потянулась череда скандалов — порой, поздно возвращаясь домой, мама, даже не зайдя в комнату Гусеницы, начинала кричать. Два раза приезжала полиция — один раз из-за жалоб соседей, другой из-за мелкой магазинной кражи — однажды мальчика поймали за руку. Мама, в другое время потерявшая бы покой от ужаса и стыда, этот случай даже не заметила. От Гусеницы не потребовали никаких объяснений.
Через три недели после того, как Гусеница пошел в школу, со Свиномамой захотела поговорить его учительница. Аккуратная спортивная блондинка с твердым взглядом сквозь нимбы золотых очков объявила маме (она пришла одна), что их школа обладает значительным опытом интеграции учеников не владеющих немецким. Однако Гусеница представляет собой исключительный случай — за три недели он не произнес ни слова ни на немецком (что можно понять), ни на русском языке. Гусеница молчит и на уроках, и на переменах, несмотря на то, что сидит за одной партой с мальчиком из семьи русских немцев, отрешен, не идет на контакт и не реагирует на учебный процесс. Встреча закончилась советом обратиться к психологу.
Вечерело, за окном фонари разливали свое молоко на асфальт и стены домов, визгливо закрывались жалюзи в немецких квартирах, отцы семейств привязывали свои велосипеды в узких двориках под крылом у чистеньких, основательных многоквартирных домов. Возвращаясь домой, мама Гусеницы незаметно плакала в трамвае русскими слезами, а за окнами проплывала Германия — размытая, дрожащая, нереальная, как детские воспоминания. Дома она сразу направилась в комнату сына и нашла его — мягкого, потолстевшего, чужого — среди груды строительного хлама, расставленного на полу в каком-то сложном порядке.
Мальчик молчал, он послушно вис на маме, но заставить его промолвить хоть слово ей, несмотря на слезы и нежный шепот, так и не удалось. Свен, убежденный в том, что живет в одной квартире с проституткой и бандитом, попросил жену самостоятельно разобраться с маленьким психом, которого она когда-то родила. Он уже несколько недель смертельно боялся Гусеницы, стараясь не оставаться с ним в квартире вдвоем, подозревая, что этот ребенок выслеживает его, смотрит в замочные скважины, выглядывает из-за углов и ловит его дыхание в глубине комнаты. Наверное, так оно и было — теперь уже Гусеница червяком ворочался в самом гнилом углу квартиры, не живя, но равнодушно наблюдая за чужой жизнью, как то существо в России, в их доме на набережной. Порой ему казалось, что это он сидит там в тоннеле и лупит глаза на пробегающих мимо детей, желая высосать их смех, — толстый, трусливый, желеобразный, уродливый, до тихого писка придавленный громадой дома.
Осень пришла свежестью, будто руку опустили в ведро с колодезной водой, Миша несколько раз в неделю ходил на прием к русской девушке-психологу с вполне осенней фамилией Кострова, больше
