Ступая на цыпочках, завела княжну в ту самую горницу. Там было темно, но за окном горел огонек.
Подкрались ближе — Петруша, со свечой в левой руке. Василиска совсем близко от него стояла, и опять он её не видел. Внутри-то света нет.
Вот это было по-настоящему страшно. Свободной рукой мальчик делал перед стеклом какие-то мелкие движения, а пальцы держал щепотью — словно крестил оконницу. Или проклинал. Подсвеченное огнём лицо будто мёртвое: всё застыло, глаза прищурены.
Поводил щепотью туда-сюда, переместился к соседнему квадратцу — и сызнова.
Стешка бормотала молитву. Потом, не снеся страха, уволокла княжну от нехорошего места прочь.
Плакала, говорила, что быть сему дому пусту, потому что бесёныш навёл заклятье, и что не останется она здесь ни единого часа, лучше уйдёт христарадничать, или в монастырь наймётся белье стирать.
— Не выдавай ты меня батюшке, Бога ради. Бегу не от своевольства, а для души спасения! Ты-то как здесь будешь, горемычная?
Собрала узелок, перекрестила свою питомицу и, в самом деле, ушла, прямо ночью.
Василиска у себя в спаленке тряслась от страха, забылась только под утро и проснулась с криком, от страшного сна.
Одевшись сама, без горничной, понеслась в горницу. Как раз из-за забора солнце выглянуло. Подошла к окну — что за диво!
В нижнем ряду, на каждом квадратце, по ледяному цветку несказанной красоты, гораздо превосходней вчерашнего!
В домашнем платьишке, как была, выбежала Василиска во двор, чтоб посмотреть с другой стороны.
И видит: у рамы стоит глиняная плошка, в ней под корочкой льда вода, и рядом соломинка, тоже обледеневшая. Поняла: это он не заклинал, рисовал! Водой по стеклу!
Никакой он не бесёныш, он… мальчик-Златовлас, вот он кто! Сама придумала и тут же в это поверила.
Ну конечно! Петруша не странный, он волшебный! Это он когда-то её, маленькую, спас. Вот ведь и волосы у него золотистые. А что не вырос с тех пор, так это потому что заколдованный. Ждёт, пока Василиса Премудрая злые чары развеет.
И перестала княжна Петрушу ненавидеть, начала его любить. Не как пряники любят или как любят на качелях качаться, а по-настоящему, по-аморному. Про что княжна Таисья рассказывала.
Недели за три до того были в Сагдееве другие гости, из Милославских, троюродные. Князь Андрей Сергеевич, тоже вдовый, и с ним дети — большая, шестнадцатилетняя Таисья да Фролка, ровесник Василисе.
Вечерами сидели в большой горнице все вместе, по-деревенски: дети, взрослые. Отцы вполголоса беседовали о чём-то неинтересном, про каких-то стрельцов, да играли в шахматы, скучную взрослую забаву. Василиска с Фролкой стреляли из пушечки горохом или смотрели картинки. Таисья же, которой быть с мелюзгой казалось зазорно, а со стариками скучно, расхаживала туда-сюда и важничала. Убрана она была наполовину по-русски, наполовину по-чужеземному: волосы заплетены в косу, на ногах войлочные коты, а платье несуразное — в поясе узкое, книзу колоколом, и шея в прозрачных кружавчиках.
К Таисье уже полгода ходил француз, обучал европейскому обхождению, и троюродная сестрица очень тем гордилась, всё желала блеснуть перед роднёй. То слово непонятное скажет, то на простоту нос сморщит. Василиска, хоть и делала вид, что ей нету дела до задаваки, старалась ничегошеньки не пропустить.
Зашёл у взрослых обычный отеческий разговор: как дочерям женихов подбирать — по роду, иль по богатству, иль по службе. Таисья послушала немножко.
— И не думайте, тятенька. Я замуж только с амором пойду.
— С кем, с кем? — встревожился князь Андрей.
Тогда сестрица — девка собою видная, в хорошем теле — уперлась в бока, начала расписывать, сколь чудесна сердечная страсть, именуемая по-европейски амором. По-русски же и слова такого нет. «Любовь» — это совсем не то. Любят друг друга старые муж с женой, когда им стерпится. Любят друг дружку чада с родителями. Некоторые любят кисель иль карасёвую уху. «Амор» же — это когда меж кавалером и дамой происходит сердечное трепетание, навроде семицветной радуги. Бывал амор и у древних пастушков с пастушками, которые совсем не то, что наши скотники-навозники, а суть возвышенные и благородно чувствующие созданья.
Василиска прямо заслушалась. Отцы, конечно, возражали Таисье и даже сердились. Выдумала тоже — амор какой-то! Отродясь-де на Руси такого сраму не бывало, чтоб незамужняя девка по парню или мужику томилась, а если и бывало, то лишь с блуднями, которых полагается за косу, да плёткой, плёткой. Вот выдадут тебя доброжелательные родители за хорошего человека, сполняй свой бабий долг да терпи. Это и есть любовь.
Но стариковскому брюзжанию Василиска не внимала. Он сразу же решила, что полюбит не по-русски, а по-аморному. И амор затеет такой, что никакой Хлое с Дафнием не снилось.
Такое дело откладывать — лишь зря время терять. В тот же вечер немедленно и полюбила, троюродного Фролку. Больше всё одно некого было.
И сразу ему объявилась. Спросила: согласный он быть с ней яко Дафний с Хлоею иль нет.
Фролка немножко покобенился, потребовал в награждение гороховую пушечку. Василиска отдала, потому что истинный амор (Таисья говорила) ради обожательного предмета ничего не жалеет. Вёл себя после этого Дафний честно: и глаза на Хлою таращил, и воздыхал, только лобызать себя не позволял, говорил — «неча слюнявиться».
Когда гости уехали, им по обычаю собрали в дорогу воз поминков: гусей копчёных, мёду, солений разных. Василиска от себя сунула любимому драгоценнейшую из сластей — засахаренный апфельцын, который хранила с самого Преображенья, а съесть собиралась только на Рождество.
Однако с Фролкой это был амор невзаправдашный, глупые детские игрушки.
Настоящий, до гроба, грянул лишь теперь. Был он золотой-серебряный, переливчатый и невыносимо прекрасный, а потрогаешь пальцем — до жгучести холодный. Сулил не отраду, а горькую муку.
Девятилетняя девочка, шмыгая озябшим носом, смотрела в стекло, видела своё отражение, украшенное дивным ледяным художеством, и чувствовала непонятное: что-то раз и навсегда закончилось, а что-то, наоборот, началось и не закончится никогда. Не то что словами — даже мыслью ухватить это ощущение было невозможно.
Делать с Петрушей амор оказалось трудно. Попробуй-ка любить человека, которому не то что твоя любовь, но и ты сама ни зачем не нужна. Если он терпел её рядом, не гнал прочь, это уже было счастье. Обычно Петенька предпочитал одиночество.
Целыми днями он молчал, ни слова не произнесёт, на вопросы не отвечает, смотрит мимо. Иногда же вроде начнёт говорить, а ничего не понятно. Затаишь дыхание, прислушаешься: слова, может, и разберёшь, но не смысл. Может, это был не человечий язык?
После того случая сколько раз она его просила: нарисуй что-нибудь. Будто не слышит. Но однажды взял за плечи, повертел так-сяк и вдруг быстро, не уследишь, набросал на кафельной голландской печке Василискииу персону. Как живая вышла! Только почему-то вся путами обвязанная, рот разинут чёрным кружком, и наверху звезды.
От многострадательного своего амора княжна все дни ходила, будто в лихорадке. И вздыхала, и плакала, а пожалиться некому. Была одна доверенница, Стешка, и та сбежала. Вместо неё тятя к дочери приставил сенную девку, новую. Той доверия пока не было.
Думала Василиска, думала, как ей Петеньку расшевелить, чем до него достучаться. И надумала взять его с собой к Илье безногому.
Никого еще туда не водила. Что она на старую мельню ездит, знали только Стешка и Федот- возчик.
