приказной поручик Автоном Зеркалов, чрез меня великому государю челобитную, чтобы сельцо Сагдеево, вотчину помершего Матвея Минина сына Милославского, твоего свойственника, за неоставлением у него потомства, отписать на тебя, Зеркалова, за твою нуждишку и ради государевой службы старания.
Зеркалов сглотнул. Решения по этому вопросу он ждал давно. Заполучить бы Сагдеево — и можно приступать к поискам. Неужто решилось?
Князь, мучитель, задумчиво пожевал ус — будто взвешивал.
— Что ж, рвения ты явил немало. Милославское семя, какое ещё оставалось, подскрёб до донышка. Верно и то, что покойному сагдеевскому владельцу ты шурин. А дочка, которая наследница, без следа пропала, так?
— Сгинула, князь батюшка, — подтвердил Автоном. — Как родитель её от удара помер, напугалась очень, в лес сбежала. А там волки, медведи. Зимой охотники в лесу косточки нашли.
— Ну да, ну да… Косточки… Коли так, оно, конечно. Твоё должно быть Сагдеево.
Лицо поручика утратило обычное выражение хмурой сосредоточенности — просияло. Он пал на колени:
— Фёдор Юрьич! Отслужу! Крови, жизни своей…
Ромодановский, однако, поднял руку: помолчи.
— Тут только вот что… Ныне на рассвете в государевом селе Воздвиженском, что по Троицкой дороге, к приказной избе неведомо кем подброшена отроковица. В бесчувствии, сама укутана в медвежью шкуру, а при отроковице грамотка.
Взял со стола листок серой бумаги, прочёл: «Се благородная княжна Василиса Матвеева дочь Милославская, схищенная татями и невозвратно в сомлении чувств пребывающа». Что скажешь, Автоном?
— Не может того быть! Как это — «невозвратно в сомлении»? С осени? Дозволь на грамотку посмотреть, твоя милость.
— На, смотри.
Зеркалов впился глазами в строчки.
— Тати этак не сумеют. А и приказные тож по-другому буквицы выводят. Дворянской рукой писано!
— Дворяне тоже татями бывают. — Князь-кесарь прихлебнул из ковша, усмешливо разглядывая поручика. — Но проверить надо, верно ль, что отроковица — пропавшая княжна. Её привезли сюда, в телеге лежит. Вот я и подумал, кому как не тебе опознать — она иль не она.
— Где та телега?! — вскричал Автоном Львович. — Неужто я родной племянницы не спознаю! Много ль у меня и родных-то? Лишь сынок да она! Вели, чтоб меня скорей к телеге отвели!
— Отрадно видеть, когда в подчинённых с суровостью к врагам уживается родственное мягкодушие. — Сказано было вроде всерьёз, хотя кто его, сатану старого, разберёт. — Сам тебя отведу. Дело редкое, небывалое.
Они вышли через чёрную дверь на задний двор. Там, возле караульных, стояла телега.
Зеркалов к ней так и бросился. Откинул звериную шкуру, впился глазами в белое детское личико с сомкнутыми, чуть подрагивающими ресничками.
— Василисушка! Племяшенька моя! Сыскалась!
И рукой по глазам, будто слезу смахивает. Сзади князь-кесарь потрепал по плечу.
— Ну то-то. Что сия девчонка — княжна Милославская, уже без тебя установили. Скажу по правде: был ты у меня в подозрении. Не извёл ли племянницу ради наследства? Соврал бы сейчас, тут тебе и конец.
Автоном замахал руками, словно услыхал невообразимое. Губы искривил, захлопал глазами, как положено тяжко обиженному.
— Фё… Фёдор Юрьич! Да я… Да она…
— Молчи. Знаю я вас, бесов. И голова с плеч у тебя полетела бы не за племянницу — за то, что мне посмел набрехать. Запомни это.
Не раз за долгую жизнь проходил Автоном по самому краешку бездны, но, пожалуй, никогда ещё она не разверзалась под его ногами в столь гибельной близости. Хотел ведь отпереться от подброшенки. Чутьё спасло. И ещё воспоминание об усмешливом взгляде начальника.
В письменной каморе князь-кесарь сказал жёстко, но уже без ехидства:
— Не получишь ты имения, Автоном. И впредь ни о чём подобном не проси. За нашу службу богатых наград не жди. Хочешь богатства, ступай в коммерцию. А состоишь при мне — помни моё правило: у кого сила, тому мошна во вред. От богатства государеву слуге одна слабость. И ещё заруби себе на носу: мне служить — честным быть. Не то поди на другую службу, у нас воровать везде привольно.
— Эх, твоя милость, — не дерзко, но с достоинством укорил поручик. — Почти полста лет на свете живу, и в ближних стольниках хаживал, и в воеводах. Умом Бог не обидел, сноровкой тоже, а животишек не нажил. Хотел бы воровать, в золоте бы ходил. Коли нашлась Василисушка, то мне в радость. Не нужно мне её сиротского владения. А прошу я твою княжескую милость вот о чём. Как я есть у отроковицы единственный родственник, дозволь мне её опекать, пока не вырастет и замуж не выйдет. Оно и по закону так надлежало бы. Ей-богу, сам в Сагдееве поселюсь, чтоб рядом с Василисушкой быть!
Сказал — и замер. Ну-ка, что Ромодановский?
Князь-кесарь проницательно прищурился, ухмыльнулся краем рта.
— Ладно, попользуйся. Только гляди, не лихоимствуй, не разори девку. Проверять буду. И ещё. — Фёдор Юрьевич погрозил пальцем. — Коли она помрёт, сельцо пойдёт в казну. Так что обихаживай сироту честно, в наследники не меть.
— Грех тебе, батюшка! Ведь родная кровь!
По нахмуренному лицу начальника было понятно, что думает он уже о другом. Ответ прозвучал рассеянно:
— То-то, что кровь. Знай, какую кровь лить, а какую нет. Ступай, ступай.
Упруго поклонившись, Автоном Львович сбежал по крыльцу, как на крыльях слетел.
Что имение не досталось — пустяк. Главное, ничто теперь не помешает искать золото и Девятный Спас. Хвала Тебе, Господи! Совершилось!
Василиса проснулась майским утром, когда небо, долгие полгода хранившее сонное молчанье, грянуло первой грозой, заливистой, весёлой и нисколько не грозной. Легкомысленные весенние тучки, будто вспугнутые утята, заполоскали крылышками по голубому пруду. Небо треснуло вдоль, озарилось праздничными фаерверкными вспышками, по земле звонко прокатился дождик, и сразу же закоромыслилась семицветная радуга. Княжна очнулась легко, как после обычного сна.
Рядом с кроватью сидел Петруша. Он показался Василиске осунувшимся. Наверно, плохо спал после вчерашнего. Обидел свою Хлою, теперь кается. Пришёл пораньше, прощенья просить. Словами, конечно, не выскажет, но ей довольно и взгляда. Корить его Василиска и не думала.
— Что, кобыла-то, родила уже? — спросила она.
На Пете был новый кафтанчик, со шнурами. Нарядный. Должно быть, дядя вчера из Москвы привёз. Не рассказав про кобылу, Петруша встал и молча вышел.
Кости отчего-то ломило, не было сил подняться. Девочка шевельнулась, застонала.
В спаленку вбежал дядя. Он, в отличие от Пети, выспался на славу — свежий, бодрый, с подкрученными усами.
— Вот радость! Как ты, девонька? Помнишь ли, что было?
Наклонился, взял за руки и пытливо всмотрелся ей в лицо своими чёрными глазами.
Василиска вспомнила ужасный сон: «Так вот почему нет сил ни единым членом пошевелить».
— Ой, мне приснился твой карлик! Будто он меня хотел в лес увезти и зарезать!
Но дядя не дослушал, погладил девочку по голове.
— Бедная ты, бедная. Не сон это был. Яха взбесился, напал на тебя. Ничего, больше ты его не увидишь. Я его, собаку бешеную, вот этой рукой порешил.
Автоном Львович показал свою крепкую десницу, сжатую в кулак.
— Не сон? — ахнула княжна. Насупила брови, пытаясь разобраться в череде смутных видений, что
