— Сделаю, батюшка. Комар не чихнёт, — поклонился главный шпиг.
— Людей, кто Фролку с Штрозаком из кареты вынимал и в каморы отводил, немедля запри безвыходно в караульне.
— Исполню, батюшка.
— Ну так исполняй! Головой ответишь, если что.
Юла проворно выкатился за дверь. Гехаймрат продолжил:
— Без Журавлёва не обойтись. Как вернётся, ему всё расскажу. А боле, до князь-кесарева решения, никого посвящать не будем. Сколько нас есть, в столько рук и будем управляться. Но допреж доклада Фёдору Юрьевичу я должен потолковать с дорогими гостями. Пощупаем, много ль от них ждать проку. Ступайте за мной.
Побывали в обеих каморах — сначала у Штрозака, потом у Быка.
Караульные и тут и там стояли новые, прежних расторопный Юла успел самих упрятать под замок, так что содержались узники в надлежащей тайности.
Пользы от первого допроса Зеркалов, однако же, не получил никакой.
Ганноверец уже очнулся и был изрядно перепуган, но дело говорить не хотел. Враз разучившись понимать и говорить по-русски, он твердил лишь, что является подданным британской короны и дипломатическим агентом, коих арестовывать невозможно. Автоном Львович подступался к нему по-немецки и так и этак, да и Алексей, свидетель англицкого вероломства, Штрозака стыдил, но толстяк всё повторял своё.
С Фролом было ещё хуже. Когда с него сдёрнули мешок, пятидесятник скривил свою разбитую рожу и плюнул гехаймрату в лицо.
— Понятно, — сказал Зеркалов, утеревшись. И тратить порох на злоупорного вора не стал.
Попову сделалось совестно, что заговорщики, которых они с Ильшей добыли, оказались такие зряшные, никаких от них начальнику пользы, одно оскорбление. Как бы весь розыск в тупик не зашёл.
— Ещё одноглазый есть, — напомнил он Зеркалову, когда они вышли наружу.
— Помню. Никуда этот Агриппа от нас не денется. — Несмотря на плевок, вид у начальника был очень довольный. — Теперь можно докладывать князь-кесарю. Что арестанты упрямые — не ваша печаль. Вы, молодцы, свою службу гораздо исполнили. Будет вам за то большая награда. Но главная ваша служба ещё впереди. — Он на минуту задумался. — Вот что. Отправляйтесь-ка в Кривоколенный. Там лишних ушей нет, а работа у всех нас ныне будет не в Преображенском, в Москве. Сидите на моём подворье. Приеду от князь-кесаря, скажу, что дальше делать.
— А Митьша? — спросил Илья. — С ним как?
Гехаймрат ответил рассеянно, очевидно уже обдумывая разговор с Ромодановским:
— Он тоже там. Я за ним Журавлёва послал. Если встретите, Микитенку заберите с собой, а сержант пусть ко мне поспешает.
Поехали они в Ильшиной тележке. Вороной Брюхан ночёвкой в Преображенке, на казённом овсе, был недоволен и укоризненно качал головой, но бежал резво. Первую половину пути друзья обсуждали дела заговорные. Что будет дальше, да как оно всё обернётся. Алешка гадал, какая им выйдет награда, Ильша ворчал, что не по нутру ему государева служба. Но по мере приближения к Кривому Колену разговор становился обрывистей, а потом вовсе утих.
Журавлёва друзья по дороге не встретили, Дмитрия же увидели, когда вошли в дом — и в такой позиции, что оба переменились в лице.
Митьша, клятый тихоня, сидел в горнице, то бишь в салоне, бок о бок с Василисой, на одном и том же диванчике, будто голубок с голубицею. Мало того — держал её за руки, а она прижималась челом к его плечу!
Алексей чуть не вскрикнул, Илья опёрся о дверной косяк, вдруг ослабев коленями.
— А, это вы! — нисколько не смутившись и не отняв рук, воскликнула прекрасная дева. И молвила Ильше с горьким укором. — Что же ты мне сразу не сказал, что это он?
И Дмитрий тоже бедного Илью попрекнул:
— А мне почему не сказал, что это она?
Растерянно оглядев всех троих, Алёша пролепетал:
— Кто «он»? Кто «она»?
Никто ему не ответил.
Двое, что сидели на бархатном диванчике, сердито глядели на Илью. Тот мямлил невнятное:
— Да я… Тово-етова… Когда ж… Думать надо, не поспел…
Его круглое лицо было багровым и несчастным. Надоело Попову быть в дураках. Сдвинул он свои рыжие брови и ледяным голосом процедил:
— Митрий Ларионович, дозволь с тобой два слова молвить. Excusez mon impertinence, mademoiselle.[5]
И вывел Дмитрия из салона.
— Так отчего ж ты мне не сказал, что Митя и есть мой спаситель от страшного карлы? — повторила свой вопрос Василиса, уже не так сердито, но настойчиво. Илья вздохнул. Слова давались ему с трудом.
— Сомневался я, надо ли тебе тот страх вспоминать. Дело-то давнее. Может, позабыла, и слава Богу.
Она потёрла висок:
— Не забыла… Я-то ведь думала, это ты меня тогда уберёг, а Димитрий Солунский мне пригрезился… А потом ещё виделось, будто лежу я, мне хорошо и спокойно, и кто-то родной рядом… Думала, сон это. А сегодня увидела у него на груди образок и поняла: это явь была! Значит, это Митя около меня беспамятной сидел, мой сон стерёг? Ему я обязана, что жива и по земле хожу! Ах, мы ведь с ним про столькое ещё не поговорили!
Ещё минуту назад Илья был красен, теперь же вдруг побледнел.
— Да… Я сейчас позову, Митьку-то… Раз ты с ним, тово-етова, говорить желаешь…
Он неуклюже попятился за дверь. В соседней комнате, пустой, на несколько мгновений прижался пылающим лбом к холодному оконному стеклу. Легче не стало.
Из-за следующей двери слышались возбуждённые голоса товарищей. Илья послушал-послушал, снова из белого стал красным. Шарахнулся обратно в горницу.
Василиса стояла у подоконника, всматриваясь в густеющую тьму.
— Он того… Он скоро, — пробормотал Ильша. Она улыбнулась, но улыбка вышла тревожной.
— За Петрушу волнуюсь… Где он, что с ним? Вот уж и ночь скоро… — Однако взяла себя в руки и с напускной весёлостью воскликнула. — Да что я, право, всё ворчу да жалуюсь. Давайте кофей пить! Никак к нему не привыкну, то-то гадостен! А без него нынче никак. Велю, чтоб подавали.
Заморский напиток, чёрный и пахучий, будто дёготь, пили в столовой. То есть пил один Лёшка, вприхлёб, да ещё нахваливал. Фарфоровую чашку держал изящно, отставив мизинец. Дмитрий понюхал и отставил. Илья побоялся хрупкий сосуд своей лапищей и трогать — пожалуй, треснет. Хозяйка же угощалась так: отопьёт капельку, поморщится и скорей пряником заедает, чтоб было не горько.
И вроде сидели вместе, а сердечноприятной беседы не получалось. Приятели один на другого смотреть избегали, любовались на Василису, но та витала мыслями далеко и словно всё к чему-то прислушивалась.
Наконец Алёша, будучи из троицы самым политесным, завёл светский разговор, обращаясь исключительно к барышне. Он нарочно и предмет выбрал такой, чтобы княжне был интересен, а Митька с Илейкой отнюдь не встревали.
Стал рассказывать, что парижские гранд-дамы для убеления кожи пользуют некую чудесную мазь, состав которой ему, Алёшке, по случаю сделался известен и, коли Василисе Матвеевне угодно, он ей немедля раскроет секрет сего бальзама.
— Конечно, угодно! — обрадовалась Василиса, чего только не перепробовавшая, чтоб свести с лица проклятую деревенскую загорелость.
— Изволь. Четверть ступки давленой ромашки, золотник голубиного помёту, чарка мятного настоя…
