кошелек и связка ключей.
А на его верстаке полароидная фотография продолжала жить своей жизнью. Ее края продолжали расползаться, и Кевин чувствовал, как неведомое ему существо, одновременно уже живое и еще неживое, стонет в ужасных муках рождения.
— Мы должны отсюда уйти, — выдохнул отец Кевина.
Взгляд Джона Дэлевена не отрывался от этой растущей на глазах фотографии, которая уже скрыла под собой половину верстака Меррилла.
Она больше ничем не напоминала фотографию, раздувалась, словно щеки человека, набравшего полный рот воздуха. Сверкающий пузырь, в фут высотой, ходил ходуном. Его поверхность переливалась странными, невиданными цветами, маслянисто блестела. Раскаты рева, раздраженного, злобного, голодного, накатывали один на другой.
Отец взял сына за плечо, но Кевин резко вывернулся, и пальцы старшего Дэлевена лишь порвали ему рубашку. Голос мальчика звучал предельно спокойно.
— Нет… он бросится за нами. Думаю, ему нужен я, потому что с Попом пес уже разделался. Ведь камера принадлежала мне. Но на этом он не остановится. Пес сожрет и тебя. И это тоже его не остановит.
— Но ты ведь ничего не можешь поделать! — закричал отец.
— Могу, — ответил Кевин. — У меня есть один шанс.
И поднял камеру.
Края фотографии достигли краев верстака. Вместо того чтобы свеситься вниз, они закруглились вверх, продолжая удлиняться и извиваться. Они напоминали теперь крылья, снабженные легкими, и еще пытались натужно дышать.
Вся пульсирующая поверхность продолжала растягиваться и расширяться. То, что было плоским, превратилось в гигантский нарост, словно наполненный вонючей жидкостью. От нароста тянуло гнилью.
Рев не прекращался, пес рвался наружу, и некоторые из часов только что отдавшего Богу душу Попа Меррилла внезапно начали отбивать то ли полночь, то ли полдень. Словно протестуя против появления пса в этом мире.
Паническое желание бежать из магазина куда глаза глядят оставило мистера Дэлевена. В душе разлилось необъяснимое спокойствие, предтеча летаргического сна.
Кевин держал видоискатель камеры у глаза. Он лишь несколько раз охотился на оленей, но помнил, что испытывает человек, когда приходит его черед ждать. Ждать, затаившись, с ружьем на изготовку, в то время как другие охотники с криками идут по лесу, надеясь выгнать зверя на открытое пространство, где ты поджидаешь его. И не надо бояться, что ты подстрелишь кого-то из охотников, у тебя есть возможность сосредоточиться только на олене.
У тебя есть время спросить себя: «Сможешь ли ты попасть в зверя, когда и если он появится?» У тебя есть время задаться вопросом: «Заставишь ли ты себя выстрелить?» Еще можно надеяться, что олень так и останется гипотетическим и тебе не придется принимать решение, стрелять или не стрелять. Один раз олень появился, вышел на лежащего в засаде Билла Роберсона, приятеля отца. Мистер Роберсон положил пулю, куда ее и следовало положить, между плечом и грудью оленя, и потом егерь снимал их рядом с добычей, мощным самцом, который делал честь любому охотнику.
— Готов спорить, ты жалеешь, что стрелять довелось не тебе, не так ли? — спросил егерь, взъерошив волосы Кевина (ему тогда было двенадцать, он как раз начал вытягиваться вверх, чтобы через семнадцать месяцев дорасти практически до шести футов, то есть его еще не возмущало желание кого-то из взрослых ерошить ему волосы). Кевин тогда кивнул, оставив свой секрет при себе: он радовался, что стрелять пришлось не ему, он не знал, хватило бы ему духу выстрелить, а если б хватило, возникла бы еще одна проблема: уложить оленя одним выстрелом. Опять же, он не знал, сумел бы он выстрелить еще раз, если бы сразу не свалил оленя, хватило бы ему сил на преследование раненого животного.
Поэтому Кевин улыбнулся егерю и кивнул, а отец сфотографировал их в этот момент, и у мальчика отпала необходимость отвечать: «Нет. Не хотел бы я быть на месте мистера Роберсона. Мир предлагает каждому множество испытаний, и в двенадцать лет еще рано показывать, чего ты стоишь. Я рад, что стрелял мистер Роберсон. Я еще не готов к испытаниям, выпадающим на долю мужчин».
А теперь Кевин был в засаде, не так ли? И зверь выходил на него, разве нет? На этот раз не мирное травоядное, а хищник-убийца, огромный и злобный, способный зараз проглотить тигра. Этот зверь хотел убить его, причем это должно стать только началом. И только он, Кевин Дэлевен, может остановить этого зверя.
Мысль о том, чтобы передать полароидную камеру отцу, промелькнула и тут же исчезла. Ведь в глубине души он знал: передать камеру — все равно что убить отца и покончить жизнь самоубийством. Отец не верил в то, что сможет остановить зверя. И камера не сработает для его отца так, как надо, даже если он не будет стоять столбом и сумеет вовремя нажать на спуск.
Камера Кевина сработает только для Кевина.
Вот он и ждал, когда придет время показать, что достоин выдержать испытание, предложенное ему жизнью. Стоял, всматриваясь в видоискатель, как в прицел ружья, наведя камеру на фотографию, которая продолжала увеличиваться, заставляя блестящий переливающийся пузырь расти в ширину и в высоту.
И вот наконец начался переход полароидного пса в этот мир. Камера словно налилась свинцом, когда рев зверя буквально сотряс весь дом. Фотоаппарат задрожал в руках Кевина, он почувствовал, что влажные пальцы готовы вот-вот разжаться. Но он еще крепче сжал камеру; на лице появилась улыбка отчаяния. Пот заливал глаза. Дернув головой, Кевин отбросил со лба волосы, вновь прильнул к объективу, и в этот момент «Империю изобилия» наполнил резкий звук рвущейся ткани, прочной ткани, которую разрывали крепкие руки.
На сверкающей поверхности пузыря появилась щель. Из нее вырвался красный дым.
Зверь взревел злобным, несущим смерть ревом. Гигантская пасть с острыми клыками сунулась в щель — в этот мир.
Отчаянно, безумно били часы.
Мистер Дэлевен вновь схватил Кевина, дернул так сильно, что Кевин ударился зубами о пластиковый корпус камеры, и она едва не выпала из его рук и не разбилась об пол.
— Снимай! — Отец перекричал рев зверя. — Снимай, Кевин, если хочешь снимать, снимай прямо сейчас, СЕЙЧАС, Господи, он же…
Кевин вырвался.
— Еще рано, — возразил мальчик. — Еще не…
На голос Кевина зверь откликнулся ревом. Полароидный пес рвался неведомо откуда, раздувая пузырь. Внезапно полароидный пес поднялся, высунув уже всю голову в реальный мир. Голова эта напоминала перископ… только вместо линз на Кевина смотрели безумные от ярости глаза.
Пузырь теперь облегал шею. Пес снова заревел, и из пасти вырвался язык красно-желтого пламени.
Джон Дэлевен отступил на шаг, зацепился за столик, на котором лежали пачки старых номеров журнала «Странные истории и фантастические пространства». Столик покачнулся, мистер Дэлевен потерял равновесие и вместе со столиком рухнул на пол. Полароидный пес вновь заревел, потом опустил голову и рванулся. Щель стала шире. Огненный язык вырвался из пасти зверя, превращая ткань в золу. Кевин увидел, что на шнурке-галстуке висит уже не зажим в форме птицы, а похожий на ложку инструмент, с помощью которого Поп Меррилл чистил трубку.
И мальчик окончательно успокоился. За спиной в изумлении и страхе кричал отец, пытающийся освободиться от столика, с которым повалился на пол, но Кевин не обращал на это ни малейшего внимания. Крик доносился откуда-то издалека.
Все нормально, папа, думал он, держа вылезающую из пузыря тварь в квадрате видоискателя. Все в порядке, разве ты не видишь? Все будет хорошо, потому что… амулет, который висит на шее полароидного пса, изменился.
И еще успел подумать, что у зверюги все-таки был хозяин… и этот хозяин наконец-то понял, что
