Том 7. Дневники

решили и обговорили, какой нести пирог. Стало тяжело. Вечером — бессмысленное шатанье.

Записка от мамы и от Ангелины. Телефоны с Пястом, Женей и Ремизовым.

Гг. Мгебров и Чекан желают повторять «Виновны — невиновны?» Стриндберга в Политехническом институте и зовут играть Любу, которая будет сообразоваться с Веригиной и спросится у Мейерхольда. Это передано через Пяста.

Философов, оказывается, звонил по телефону, пока я шлялся, и, кажется, обиделся.

27 октября

Утром и днем — новые соображения о «Рыцаре Грядущее». Днем — купил в новооткрытой Семеновым лавочке на 5-й линии, где встретил Бенуа, — огромные тома Павсания (латинские и греческие) и «Simonis Maioli episcopi Vulturariensis dierum canicularum, tomi septem» — латинские — обе XVII столетия (по 6 руб.). Кроме того — мелочей книжных. Вечером — письмо от М. Аносовой и от бедного Д. В. Философова, горькое, с упреками и укорами письмо, на которое отвечаю сейчас длинно и пошлю завтра вместе с цветами.

Моя милая утром снималась только для Кузьмина-Караваева. Перед этим была у парикмахера. Это будет редкий портрет (в одном экземпляре), но зато у меня есть реже и лучше.

Вечером за чаем я поднял (который раз) разговор о том, что положение неестественно и длить его — значит погружать себя в сон. Ясно: «театр» в ее жизни стал придатком к той любви, которая развивается, я вижу, каждый день, будь она настоящая или временная; нельзя обманывать себя ей: уроки у Панченки и встречи в подвале «Бродячая собака» и прочих местах с людьми, может быть, милыми, но от которых — «ни шерсти, ни молока», не могут считаться «делом» и не могут наполнять жизнь. Дни проходят все-таки «о другом человеке»; когда ни войдешь к ней, она читает его письмо, или пишет ему, или сидит задумавшись. Надо, значит, теперь ехать в Житомир (!), а потом — видно будет… На этом я прикончил свою речь и ушел к себе, и милая пошла к себе, приняв, кажется, на этот раз мои слова к сведению.

Нам обоим будет хуже, если тянуть жизнь так, как она тянется сейчас. Туманность и неопределенность и кажущиеся отношения ее ко мне — хуже всего. Господь с тобой, милая.

Мучительнее всего — «внешнее» — что, как, куда, когда, провожать, прощаться, расставаться, надолго, ненадолго, извозчики, звонки, люди, багаж, дни до отъезда.

Или это и есть то настоящее возмездие, которое пришло и которое должно принять?

Ну что ж, записать черным по белому историю, вечно таимую внутри.

Ответ на мои никогда не прекращавшиеся преступления были: сначала А. Белый, которого я, вероятно ненавижу. Потом — гг. Чулков и какая-то уж совсем мелочь (А<услендер>), от которых меня как раз теперь тошнит. Потом — «хулиган из Тьмутаракани» — актеришка — главное. Теперь — не знаю кто.

28 октября

«Опера», цветы Философову, прогулка по Петербургской стороне, старым местам, где бесконечный уют, все маленькое от снега, и тишина такая, что и жизнь бы скончать. Все — под углом зрения того, что, может быть, расстанемся. Может быть, не навсегда… Днем у милой — Варвара Михайловна Сюннерберг, собирающая венок Мейерхольду. Вечером — у мамы, много о Поликсене Сергеевне. Поздно вечером — Пяст с лекции о «тихих приютах для измученных душ», читал какой-то Быков (В. П., кажется) — о пустынях и монашестве. Пяст читал мне свои стихи о Лигейе и о Лигейе-Ровене; первое — с трудом я понял, в нем какое-то замороженное, не влекущее единство; второе — почему-то частью неприятно: напоминает Георгия Чулкова неприятной банальностью приема. Но оба — его, свои, близкие в возможности мне, если я воспроизведу в себе утраченное об Э. По. Теперь я слишком о другом, обмозговываю «Рыцаря-Грядущее». Я подробно рассказал Пясту всю «оперу», ему понравилось, говорит, что это только начало… Опять начало — чего?

Навещу милую тихонько, она спит. Моя маленькая спит, приветливо бормочет мне во сне.

29 октября

Поздно встал. Четвертый акт… Трогательный ответ от милого Д. В. Философова.

Моя милая утром занималась шубой, днем — у Панченки, вечером — у Мейерхольда, который говорит о «Песне Судьбы» в Александринке (?!) и хочет меня видеть. — Все получает и пишет письма, ласкова со мной. За обедом — плакала, говорила о том, что там — неблагополучно. Он — мальчик, «хороший» (22 года), чистый, «знает ее жизнь», «любит» ее. 7 ноября (ровно 10 лет!), вероятно, она поедет в Житомир, теперь пока думаем мы оба, что на время. Будущее будет еще видно.

Днем — телефоны с Женей и А. М. Ремизовым. С Сологубом «Сирин» переговоры прекратил, с Брюсовым, напротив, все идет хороша, и на днях будет заключен контракт. Первого ноября, вероятно, «освящение» помещения «Сирина».

Моя милая вечером в белом купальном халатике, тихонькая, пила со мной чай.

На религиозно-философское собрание, где Женя должен был ругаться с Мережковским, я не пошел.

Маленькая перед сном посидела со мной.

30 октября

Четвертое действие весь день. Вечером — у мамы. Мама рассказывает о религиозно-философском собрании (ушла от непристойных пошлостей Адрианова и пр.) и о Поликсене Сергеевне, которая больна и у которой мама часто бывает. Доктор сказал ей сегодня, что сердце очень легко расширяется, будет лечить от малокровия. Потом — тихая прогулка… над черной Невой среди огней Николаевского моста. Я стар.

Милая ласкова со мной.

Женичка говорил по телефону, что обижен, зачем я не пришел. Из-за оперы главным образом. Но, по существу, хочу суметь сказать ему, что он портит себя «писательством», его драгоценное место в жизни — не в том. Когда он пишет, — он свою гениальность превращает в бездарность.

Милая раненько легла спать, я принес ей пирожных.

31 октября

Утром, как надо, в срок, данный М. И. Терещенко, окончил «оперу», только песен (отдельных) еще нет. Сказал по телефону об этом А. М. Ремизову и М. И. Терещенко. Днем — гулял и у букиниста (около акробатки), досадно — не купил очень хорошего. Вечером — читал у мамы «оперу» при Любе и тете.

Милая днем у портних, а вечером — в подвале «Бродячей собаки».

2 ноября

Сегодня моя милая уехала в Житомир.

Произошло так много, что трудно записать при измученности. Вчера (1 ноября) М. И. Терещенко заехал за мной, мы поехали к Л. М. Ремизову, по дороге говорил о своем разговоре с Л. Андреевым (журнал, который хочет издавать Л. Андреев). Потом поехали кататься и ездили взад и вперед — на Пушкинскую 10, в «Сирин», где сидят Иванов-Разумник и секретарь, пахнет дымом и стоят немногие новые мебеля, потом — к Кузнецову на улицу Гоголя — кормить Алексея Михайловича ветчиной. Потом отвезли его домой, потом меня Михаил Иванович отвез домой.

В это время <Люба> получила какое-то ужасно обеспокоившее ее письмо от Кузьмина- Караваева, после мрачного послала телеграмму, на которую получила ответ сегодня днем (2-го). Вечером 1 -го я даром ходил к букинисту у «Аквариума». Потом переплетчик принес книги и сам пришел пьяный, мы при ярком свете разбирали, было мрачно, неизвестно, жутко и ужасно. Промаялись до 4-го часа ночи.

Сегодня (2-го) я днем зашел к маме, которой рассказал о милой. Меня выгнали из дому полотеры. К обеду пришла милая, сделав разные дела с портнихами и купив билеты, — и уехала в седьмом часу на вокзал. Говорит — на неделю — 10 дней.

В начале 8-го ко мне приехал М. И. Терещенко, сидели мы до 11-го часа. Я читал ему «оперу», потом