Том 7. Дневники

Мама была у меня весь день. Вечером — «Кабачок смерти» в кинематографе и такая красавица в трамвае, что у меня долго болела голова. Похожа на Изору.

Ремизов болен, лежит.

9 января

Утром написал последнюю сцену — Изора, ее монолог. Остается только отделка. Послал телеграмму М. И. Терещенко.

Днем — гулял. Болят десны, скоро замучиваюсь, сонливость.

Ужасный разговор с Любой, я грубо браню ее за сои, за то, что не живет, не видит, она отругивается. Кончилось — гармоничнее.

Вечером были у нас: Пяст — измучен женой я детьми, но светлее, лучше, чем последнее время. Женичка, возбужденный, пишет доклад в религиозно- философское собрание. Юрий Верховский — притихший, милый. Ник. Павл. Бычков — говорил о необходимости кружка, мы спорили, разные языки, в нем много обывательщины.

У Ремизова оказался грипп. Серафиме Павловне опять хуже. — Поликсена Сергеевна была вечером у мамы, хочет посвятить мне стихотворение в новой книжке. — Мережковский через Женю передает мне привет, пишет обо мне статью. Слухи о приезде Вяч. Иванова.

Большие забастовки и демонстрации.

10 января

Утром — ответная телеграмма от М. И. Терещенки. Разговор с Женичкой, который писал всю ночь, а потом пошел в Лавру на могилу В. Ф. Коммиссаржевской (по десятым числам…).

Днем пришла Ангелина, обедала. При ней — М. Ф. Гнесин, на минуту к Любе — за «Финикиянками». Я опять неприметно измучился. Вечером — Люба в концерте, где исполняют Гнесина (с Веригиной?). (Нет, в кинематографе — вернулась, вместе чай пили.)

Жестко мне, тупо, холодно, тяжко (лютый мороз на дворе). С мамой говорю по телефону своим кислым и недовольным голосом и не могу сделать его другим. Уехать, что ли, куда-нибудь. Куда?

Ангелина принесла мне (нам) прочесть свои стихи — плохие, с хорошими девическими чувствами.

С Ремизовым говорили хорошо, я советовал д-ра Грибоедова для Серафимы Павловны. Оба мы с ним — больные.

Люба говорит: если бы я уехал, и она бы сейчас же уехала. Да и так, вероятно, уедет опять…

Трудная зима.

А. М. Ремизов сообщил, между прочим, что Садовского выгнали из «Русской молвы», но он относится к этому добродушно — есть Чайкина.

11 января

Письмо М. И. Терещенке и ответ авторше повести в стихах «Венок». Днем — у мамы (О. А. Мазурова). Десны. Вечером получил молитву, которую на днях получила и разослала девяти лицам Люба.

12 января

Переписка, переделка, спячка, десны замучили. Люба днем поздравляет тетю (подарила тарелки, цветы от меня), вечером — у Веригиной. Я вечером захожу к тете, часа на полтора — Гущины, Е. О. Романовский, Вастен, Федорович — уютно, мило. Уходили с мамой — в ванны.

Телефон с Ге (хотел прийти, я не пустил), Александрой Николаевной Чеботаревской (у А. М. Ремизова воспаление левого легкого — она говорила от него). Вяч. Иванов не приезжал, переводит в Риме Эсхила. Предполагаемое общество «Ревнителей художественного слова» — мне надо сложить с себя полномочия.

Впечатления последних дней. Ненависть к акмеистам, недоверие к Мейерхольду, подозрения относительно Кульбина.

Ангелина «правеет» — мерзость, исходящая от m-me Блок, на ней отразилась.

«Русская молва» — хорошее впечатление от статей вокруг 9 января. Яремич. Хорошо, что Садовского выгнали, — он не умеет, многого не понимает.

П. С. Соловьева — ее стихи, будущий доклад ее и Женички. Женичка и 1905 г. — больное место, чуть-чуть, но больное.

Скоро начинать видеться с людьми, кончать пьесу и все с ней связанное.

Приехала Люба, S 3-го ночи, слушала романсы. Сегодня провинилась два раза: ей понравилась наружность Али Мазуровой, и она причесалась у парикмахера. Для того чтобы А. Мазурова превратилась в человека, если это возможно, следует беспощадно уничтожить все в ней: наружность, мнения, ломанье.

Надо ли выбирать между Коммиссаржевской и Мейерхольдом? Все такое скоро придется решать.

Милая, господь с тобой. И мама.

13 января

Припоминаю, что говорила Ангелина. Понимаю, отчего было так тяжело. Гнусная вонь, исходящая от m-me Блок, в ее словах была. Вот «букет»:

Увидав, что при «Ниве» Л. Андреев и пр., - они перешли с «Нивы» на «Исторический вестник». — Жизнь идет своим путем и загоняет мокриц постепенно во все более и более зловонные ямы. Я бы только радовался этому, если бы жертвой не была моя сестра.

Руссо есть опасная революционная величина. Об «Эмиле» говорится не без трепета.

Мережковский — под подозрением: его смех и как он подает Гиппиус пальто. Хорошо, верно, но… что из этого последует?

Верховая езда с этим карликовым артиллеристом в манеже «по-мужски» и «балы во второй бригаде».

Болтовня о подругах — ничтожнейшая — с подробными биографическими сведениями, как принято в захолустье. «Вышла замуж, чахотка, муж офицер…»

И рядом: «преосвященный Гермоген»… Что будет с девушкой, которая растет среди, тихих сумасшедших? Или — махнуть рукой?

Бесцельный день. Вечером пил чай у мамы.

15 января

Деснам полегче. Вчера днем переписывал пьесу, вечером пошел в оперетку. Почти все — бездарно и провинциально, в России вывозит обыкновенно комик. Примадонна (Потопчина) бесстыдна не художественно, а более житейски. Все-таки — хорошенькая, и в театре — красивые женщины.

Сегодня днем у меня была мама. А. М. Ремизову получше, температура нормальная. Серафима Павловна видела сон о нашей квартире, который он записал. — Вечером я в «Нюренбергских мейстерзингерах». Очень устал. Все — «штатское» — и пенье. Все-таки — плаваешь в музыкальном океане Вагнера. Как жаль, что я ничего не понимаю.

16 января

Под напевами Вагнера переложил последнюю сцену в стихи. Днем, едва собрался в «Тропинку» с мамой, пришел Александр Васильевич Гиппиус. Милый, хороший, болтали, обедал. О братьях его.

Письмо от А. М. Ремизова. Телефон от Садовского. Телефон с Пястом. С мамой.

Люба думает о кружке, завтра они собираются у мамы. К ней утром пришли родственники — Надежда Яковлевна Губкина. Не знает она, что делать, как жить, не живет; тяжко было бы, если бы не так