кандидатуру.
Вот и сегодня, будучи в отгуле, Герасим не доставил шефу лишних хлопот. Машины, охрана, клуб в подмосковном городке, где должна была состояться встреча с избирателями, — обо всем он загодя побеспокоился сам.
Умение по-свойски общаться с людьми Виктор справедливо считал одной из своих сильных сторон и, конечно, пользовался этим. Сегодня, как и обычно, он вышел из лимузина заранее, направившись прямо в гущу обступившей клуб толпы. По обеим сторонам, зорко озираясь вокруг, шагали два охранника, тщательно подобранные Герасимом ребята.
Пока Виктор шел к зданию клуба, многие люди успели переброситься с ним парой слов или хотя бы поприветствовать его, пожать руку. Часто при этом ему еще вручали записки. Обычно он потом в зале зачитывал письменные просьбы и жалобы, давал на них ответы, обещал разобраться. Сегодня записок было две-три, не больше, и Виктор облегченно вздохнул. Но вот перед самым входом, уже на ступеньках, из толпы к нему рванулась высокая, стройная женщина средних лет и молча протянула конверт. При этом она выразительно, словно подавая знак, взглянула своими большими светло-карими глазами вначале на Виктора, а затем на врученное ему послание. Невольно и он опустил взгляд — и даже вздрогнул, потому что на конверте было написано три слова: «Это касается Марины». Тут же сложив конверт пополам, он быстро сунул его во внутренний карман пиджака и поднял глаза на незнакомку, — однако она уже скрылась в толпе. Пару секунд Виктор растерянно поискал ее глазами, но затем, не желая привлекать внимание к этому эпизоду, вошел в здание клуба. Он надеялся, что женщина будет присутствовать в зале среди избирателей и, может быть, как-то заявит о себе. Но незнакомки нигде не было, а ее таинственное послание тревожило Виктора, буквально жгло его сквозь одежду. Так было всегда. Всю жизнь его обжигало то, что было связано с Мариной.
Мысли Виктора немного путались, пару раз даже ответил невпопад. Но он ведь недаром был Виктором Голенищевым — прирожденным победителем; он сумел быстро взять себя в руки. И вовремя: как раз прозвучал один из тех каверзных вопросов, которые били в самое уязвимое место кандидата в депутаты Голенищева:
— Скажите, Виктор Климентьевич, не кажется ли вам, что политика — совсем не ваша профессия? Вы не экономист, не юрист, не социолог. Одно дело — популярные телепрограммы и бульварные газеты, а совсем другое… — Дальнейшие слова журналиста, задавшего этот вопрос, потонули в шуме и выкриках сторонников Голенищева. Один из этих сторонников, схватив микрофон, прокричал:
— При чем здесь профессия? Рейган был актером, Гавел — писателем, а Валенса и вовсе электриком. Главное — ум и честность!
Виктор поморщился, отметив про себя, что его бойкий защитник — из той самой газеты, в которой работает скандально известный журналист Илья Щучинский.
Но оппонент Виктора, однако, не сдавался. Упорно держась за микрофон, он продолжал в наступательном тоне:
— Разве вы не понимаете, что будете лишь озвучивать тех, кто за вами стоит? Если вы действительно честный человек, то должны согласиться, что Новиков гораздо больше подходит на роль самостоятельного политика, чем вы. У него есть своя программа! Не мешайте ему! Ваша популярность и обаяние отберут у него голоса! А остальное довершат капиталы Бараника и компании!
Последние слова журналиста снова потонули в шуме. Виктор заметил, как рьяный сторонник Новикова был довольно ловко оттерт группой крепких молодых людей.
Подобные инциденты Виктор научился не принимать близко к сердцу. Но сегодня он невольно отметил про себя, что журналист объективно прав: окажись избран Новиков, от него, как от политика, было бы больше пользы. Он толковый экономист и, по большому счету, независим. Впрочем, себя Виктор тоже считал независимым. Капиталы Бараника и компании будут довлеть только первое время, а потом депутат Голенищев сумеет повести дело так, что заслужит и доброе имя и всенародную любовь, которая была ему столь необходима.
Но надо было как-то отреагировать на выпад. Виктор принял одну из тех эффектных мужественных поз, которые ему особенно удавались, и громко провозгласил:
— Да, я нигде не учился на политика и не знаю, можно ли вообще этому научиться. У меня есть только один козырь: я люблю эту страну и этот народ. И я хочу, чтобы моя любовь была взаимной. Что же касается моей зависимости, то пусть меня судят по делам, а не по тем инструментам, которыми я воспользовался для совершения дел. Да и кто из нас полностью независим в этой жизни? Только Господь Бог.
Зал в целом отреагировал на реплику положительно. Раздались, правда, отдельные выкрики: «Демагогия!», «Популизм!», потом один мужичок сермяжного вида прорвался с вопросом:
— И как это в вашем семействе хорошо получается: и при большевиках вы процветали, и во время застоя, и при демократах, и при олигархах? Теперь даже говорят, что вы вроде из дворян. А дедушка-то у вас был красным комиссаром, а?
К подобным вопросам Виктор уже успел привыкнуть. Улыбнувшись устало и печально, он ответил:
— Человек не выбирает себе время и место рождения. Когда дворян казнили за то, что они родились дворянами, многим пришлось скрыть свое происхождение, чтобы выжить. Если в моей семье всегда был силен инстинкт выживания, то это говорит об уме и ловкости, но не об отсутствии патриотизма. У нас… у меня, в частности, сто раз была возможность покинуть эту страну и жить припеваючи на процветающем западе. Но я не сделаю этого никогда. Как никогда не вывезу свои сбережения за границу. Все, что у меня есть, останется дома и будет, худо-бедно, работать на эту страну. И, может, мой фамильный инстинкт выживания подскажет, что и как надо сделать для выживания страны, которую я не променяю ни на какую другую.
Это был удачный ход: не оправдываться, а превращать кажущиеся недостатки в достоинства. Привычные совковые обвинения в приспособленчестве на глазах у публики парадоксальным образом становились едва ли не козырной картой харизматического лидера. Виктор почувствовал приближение знакомого куража, который всегда помогал ему проводить подобные мероприятия с воодушевлением, на подъеме. Теперь ему не страшен был любой, самый каверзный вопрос. Лишь письмо о Марине тревожило, но он сумел на время подавить эту тревогу.
— Виктор Климентьевич, а правда ли, что в вашей быстрой политической раскрутке вам очень помогли связи рекламного магната Владлена Ховрина, вашего шурина?
Наивные оппоненты, разве такими мелочами можно загнать в тупик Виктора Голенищева? Усмехнувшись, он ответил с грубоватой иронией:
— А на хрена мне его связи? Я и самого Владлена терплю только ради Инги. Все-таки этот нахал — брат моей жены.
Виктор умел быть парнем своим в доску, не чуравшимся друзей из подворотни. Грубоватость с примесью неформальной лексики, ирония и самоирония тоже были частью имиджа. А с Владленом давно было условлено всячески пикироваться на людях. Упоминание о жене породило вопрос некой феминистически настроенной дамы:
— А правда ли, Виктор Климентьевич, что вы придерживаетесь домостроевских взглядов на семью? Во всяком случае, так вы заявили в недавнем интервью журналу «Женщина и время». Неужели ваша супруга согласна на подчиненное положение в семье?
— Ну, это смотря что считать подчиненным положением, — улыбнулся Виктор. — Да и что такое домострой? Это соблюдение порядка, необходимого для блага всей семьи. По-моему, основные наши беды происходят как раз из-за того, что мы не имеем порядка на всех уровнях — от семьи до государства. Моя жена это понимает.
Здесь Виктор был полностью убежден в своей правоте. Инга с ним соглашалась. Да и Кира Шубникова в свое время не прочь была оставаться женой Виктора на любых условиях. А вот Марина считала, что его авторитарность угнетает, порой переходит в деспотизм… Интересно, что же в этом письме? Нет, нельзя отвлекаться на такие мысли во время дискуссии.
Наконец, все закончилось. Обессиленный из-за долгого внутреннего напряжения, Виктор почти упал на заднее сиденье своего лимузина и на минуту прикрыл глаза. Охранник сидел впереди, рядом с шофером, двое других ехали во второй машине вместе с помощником. Таким образом, хоть на время пути Виктор мог
