хоть и не великого ума воевода, однако ж в верности его были случаи убедиться. Да и решителен, случись что, не побоится прибегнуть к силе, для того и оставлена в Киеве почти треть дружины. В основном старые, заслуженные воины. Молодежь — гридей да «детских» — князь взял с собой. Пусть посмотрят на дальние края, пусть осознают — все это, от Киева до Ладоги, — теперь их, общая на всех, держава, которую надобно при нужде суметь защитить. Улыбаясь, спал в шатре князь. Ласково плескали волны. Разогнав туман, сверкало в синем небе ясное солнце. Кормчие на ладьях внимательно вглядывались в изломанную линию берега — коварен Днепр-батюшка, неровен час, мель или подводные камни.
За княжьей дружиной медленно плыли широкие корабли купцов. Где-то в середине затесался меж ними и «Черный лебедь» — судно Гнорра Ворона. Вместительное, с глубоким трюмом. На дощатой палубе, тщательно укрытые от непогоды рогожей, были разложены приобретенные на киевском торге товары — яркие восточные ткани, золотая и серебряная посуда, тонкое цветное стекло, пахучие пряшюти. В трюме же содержался товарец иного сорта — рабы, которые достались Ворону почти задаром — не считая того, что было уплачено Стемиду.
Продать их в Упсале или Скирингсалле — вот и окупится плаванье. На севере любят красивых дев, правда, там такая одна, зато красавица! За такую не жаль отдать и последнее.
Гнорр потянулся. Поднырнув под поставленным парусом, прошел на нос, посмотрел на идущие впереди ладьи, ухмыльнулся. Хоть и не дошел до ромейских земель, как планировал, да и все ж не без выгоды возвращался. Кроме нежноволосой красавицы, еще четверых дев, помладше, вез на продажу варяг троих отроков. За живым товаром Ворон строго следил самолично, чтоб не задохнулись, откидывал с люка рогожку — проветрить, да так выгадывал, чтоб поблизости ни одного корабля не было. Все предусмотрел Гнорр — даже посудину невольникам для малых надобностей, в иных случаях все одно ночью к берегу приставать. Улыбался варяг, качал длинным носом, потирая руки, подсчитывал выгоду.
А в вонючем трюме грустила Радослава. Вернее, уже не грустила — как могла, утешала остальных, особенно девчонок. Да и отроки — Гастеня, Пирагаст, Здрав — малы еще были.
— Ничего, ребятушки, — приговаривала девушка. — Милостью богов, проживем, выберемся. Вот бы знак какой подать, оставить? Может, заметит его кто-нибудь, передаст знакомцам моим, да брату, да и вашим родичам.
— Какой такой знак? — поднял заплаканные глаза одиннадцатилетний Здрав. После Радославы он здесь был самым старшим.
— Подумаем, — улыбнулась девушка и, звякнув сковывавшей руки цепью, ласково погладила по голове одну из девчонок. — Не плачь, не плачь, маленькая.
Знак… Радослава вдруг просияла, сорвала подвеску с виска, — обычное колечко, медное, потому и не польстились на него варяги, оставили. Покосилась на Здрава — тот кивнул, понял, зачем подвеска. Радослава снова на него глянула.
— Грамоте ведаешь?
— Плохо, — смущенно улыбнулся отрок. — Тятенька с маменькой начали было учить, да так и не закончили. Лето на дворе, работать надо — мы ведь горшени, да двух стельных телок держим. Работы хватает — глины с оврага привезти да сенца подкосить по косогорам. Зимой только и учил буквицы.
— А я так вообще их не знаю, дура. — Радослава вздохнула. — Хоть и обещали научить, да не успели еще. Послушай-ка, Здрав, а ты имя мое написать сможешь?
— «Радость», «добро», «слава», — загибая пальцы, перечислил Здрав. — Я эти буквицы помню, изобразить смогу. Только где? И чем?
— Здесь. — Девушка показала подвеску. — А вот чем… — Она задумчиво оглядела ребят. — Пряжечки никакой нет ли?;
— У меня сразу пояс сняли, — развел руками Здрав. — Может, у малых кого? Эй, Гостеня? Пояска нет ли?
Восьмилетний Гостеня — улыбчивый веснушчатый паренек — заворочался, протер глазенки.
— Поясок? Есть, вот он… Маменька подарила, с пряжкой. А почто вам мой поясок?
— Да поясок-то не нужен, пряжку давай. Да вернем, не бойся!
— Точно вернете?
— Давай, сказано!
Гостеня тихо заплакал.
— Да не кричи ты на него. — Радослава погладила мальчика по голове. — Не плачь, не плачь, Гостенюшка, вернем мы твою пряжку, а коли будет на то милость богов, так, может, и домой возвернемся.
— Скорей бы, — серьезно ответил Гостеня, протягивая девушке поясок. Маленький, тоненький, детский, с небольшой узорчатой пряжечкой.
Взяв ее в руки, Здрав с силой провел острым краем по мягкому металлу подвески.
— Рисует!
Высунув от усердия язык, он выцарапал четыре буквицы — сколько уместилось — Р. Д. С. Л. — «Радослава».
— Вот и славненько, — тихо порадовалась девушка. — Большое дело мы с вами сладили. Теперь бы только оставить ее где, да так, чтоб и варяги ничего не заметили, и отыскать легко было.
— Может, в песок, на мель, кинуть?
— Занесет песком-то… Ничего, придумаем что-нибудь. Чай, ведь выведут к ночи на берег.
— А не выведут? — Вскинул глаза Здрав. — Тогда как?
— Выведут. — Радослава усмехнулась. — Как придут кормить, пожалуемся на животы, болят, дескать…
К вечеру встали на ночлег, приткнулись к низкому, заросшему ивняком берегу на полпути от Киева к Любечу. Хельги выпрыгнул из ладьи одним из первых, быстро организовал охранение, хоть, казалось бы, и не его это дело было, однако ж тем не менее показывал молодой князь, что есть ему до всего дело.
— Князь с нами, — заметив видный издалека алый плащ, одобрительно судачили воины. — Значит, не оставят нас милостью своей боги.
Причалив, принесли жертву — несколько белых; петухов. Разложили костры, затянули песни.
— Ой, ложку-то забыл! — потянулся: к общему котлу Твор. Гриди грохнули смехом.
— Так теперь жди, дадим тебе ложку… А лучше свою вырежь или, вон, в Любече купи завтра.
— Аи вырежу, — упрямо усмехнулся Твор. — Вот еще, покупать буду.
Вытащив из привязанных к поясу ножен длинный хазарский кинжал — подарок Вятши, — отрок одним махом вырубил подходящую липовую ветку и проворно принялся за работу. Дело спорилось, летела вокруг пахучая стружка.
— Проворен в работе парень, — одобрительно заметил кто-то, и блаженно растянувшемуся у костра Вятше вдруг стало приятно — будто его самого похвалили. Быстро вырезав ложку — и в самом деле, неплохая получилось, — Твор отполировал ее речным песочком и, воткнув в липу кинжал, дохлебал ею остатки варева. Потом выпросил у кого-то узенький ремешок, вдел его в специально проделанное в ручке ложки отверстие, привязал к поясу — теперь уж не потеряет! Так и уснул, довольный.
Утром проснулись рано, еще и солнце не встало, лишь яростно-алым полыхала вполнеба зарница. Другая половина неба была темно-синей, почти что еще черной, ночною, и там видны были звезды. Быстро собрались, забрались в ладьи, оттолкнулись, вспенили веслами воду — поплыли. Ветра не было, так и поили на веслах — раз-два, раз-два, — спешили, хотели к обеду попасть в Любеч — крупный, но поменьше Киева, город. Особо задерживаться там князь не собирался, но до полудня разрешил людям прогуляться, развеяться, пока он сам будет вести беседы с наместником, боярином Твердиславом Олельковичем.
Дружинники, предвкушая близкий отдых, с улыбками ворочали тяжелые весла. Твор радовался вместе со всеми… и вдруг погрустнел. Посмурнел ликом, губы задрожали. Сотник Вятша положил ему руку на плечо.
— Почто, Творе, не весел?
— Кинжал, — стараясь не заплакать, тихо вымолвил отрок. — Твой… подарок…
