В общем, призывнику положено пить, много, долго и упорно. Почему? Обычай? Страшно? Жалко чего- то? Опять вопросы! Пьешь — и все. Время летело. Утром головная боль, похмелка. Приходили знакомые ребята, уже отслужившие. Выпив, начинали дружески издеваться над Сажиным. Приходили и девушки. Сергею казалось, что он любит их всех, искренно и пылко. Одной он сказал: «Поженимся», и получил ответ: «Когда вернешься из армии».
На душе постепенно становилось все пасмурнее. Сергей словно повис между двумя мирами. От мира, в котором пребывает гражданская жизнь, он как бы уже отошел, а к новому миру — миру армейской жизни еще не пришел. Даже к матери чувствовал легчайшее отчуждение… Он так и не сказал ей ласковых слов. Возможно, Сергей хотел бы остаться на гражданке, но он как бы уже перестал быть ее действующим лицом. Мелкие несправедливости, с которыми он сталкивался на работе, после работы теперь еще острее, чем раньше кололи его самолюбие. Ему было почти от всего горько.
Мир военной службы был от Сергея, в сущности, еще где-то за пределами постижимого. Ему хотелось, чего таить, подержать в руках автомат, пострелять. Было любопытство. Но оптимизма не было — скорее он походил на человека, ожидающего подвоха, обмана.
В последний вечер друзья и приглашенные девушки, как и часто это бывало, пили, ели и танцевали. А Сажин пребывал в каком-то странном состоянии. Окруженный со всех сторон людьми, чувствовал страшное одиночество, и никак не мог напиться. Когда все ушли, он еще долго сидел за грязным после попойки столом, и глядел в одну точку.
Под утро Сажин простился с матерью и вновь не разглядел ее тоскливых глаз.
Во дворе военкомата уже ворчал ветхий автобус. Он должен был вести Сажина к новой жизни. Сажин приободрился, и опять почувствовал, что вот-вот появится во рту этот горький привкус.
Третий эшелон
Такая вот шутка в народе ходит: встретились на гражданке двое только что демобилизованных. Ну, то да се, и естественно вопрос — как там у вас с рубоном было, с пищей значит? И ответ: «Черт, пойдем-ка куда-нибудь, а то жрать захотелось».
Когда я демобилизовался, то и меня встретили этим вопросом. Еще не сформулировав ответа, я вдруг ощутил в желудке безвоздушное пространство.
Я не берусь говорить за всех. В разных частях кормят по-разному; в общем, конечно, плоховато… хотя и тут немало оттенков. В армии, насколько мне помнится, личный состав кормят по так называемым трем эшелонам. Первый — это ракетчики, подводники и разные другие привилегированные рода войск, например, какие-то специальные войска, как-будто внутренние, их обычно называют «краснопогонники». Так вот, им и кофе дают, и масла от пуза, а раз в неделю даже яичницей балуют, хотя за последнее ручаться не могу. Что ракетчикам такое благо — это понятно. Но за что краснопогонникам? Один сверхсрочник, подвыпив, рассказывал: «В мое время эти внутренние войска назывались просто карательными. Не понимаешь?..»
Когда демобилизуешься, спроси об этом своего отца, если только он к ним в свое время в руки не попал. А ежели к ним закатился, — то и спрашивать, следовательно, тебе будет не у кого.
Вторым эшелоном идут мотопехота, артиллерия и прочее. Тут тебе и кусок съедобного мяса попадется раз в неделю, бывает и раз в месяц. И кашу дают настоящую — с калориями. Если не мечтать, то может, все и обойдется, и на гражданку вернешься с целыми кишками и почти здоровым желудком.
Третий эшелон — это, в общем, только неукомплектованные части, стройбаты и прочие.
У нас в учебсвязи было три роты дальней связи и одна учебная. Водопровода не было, ларька тоже. Признаюсь честно, защитник родины представлялся мне раньше хотя бы сытым, тем более защитник социалистической родины. Может, мы и идем к коммунизму, но я об этом сразу забыл, когда очутился в солдатской столовой. Первым инстинктивным движением было зажать нос — так сильно ударило в лицо помойкой. Но тут раздался злорадный голос старшины роты Владимира Владимировича Милосердова (нарочно такую фамилию не придумаешь): «Смирно, сволочи. Я вас научу родину любить».
Был конец шестидесятых годов. Неподалеку — за границей — угрожали китайцы, а из нас голодом делали будущих младших командиров Советской армии. Утром, топая строем на завтрак, горланя песню о том, что ты не кто-нибудь, а орел, — все думаешь о том, будут ли у тебя сегодня эти проклятые три кусочка сахара, или два, или, хотя бы, один. Или его у тебя на глазах заберет замкомвзвода или старик из другой роты. И положенные 10 граммов масла. Не будет ли и сегодня того же, что вчера? Ты сидишь, запихиваешь глубоко-глубоко ненависть и глядишь, как человек вот с такой же, как у тебя, головой, руками и ногами преспокойненько размазывает по твоей хлебной пайке твое масло. И чувствуешь, будь твоя воля — застрелил бы этого гада. И только одного не знаешь — что через год тебя превратят, быть может, точно в такого же сержанта. И тебе будет даже смешно, что вот любой салага с удовольствием бы тебя застрелил, если бы мог. Но не может. А ты, конечно, будешь думать о том, что с тобой и похуже делали. Да, с волками жить — по-волчьи выть. Так, кажется, говорит старая пословица.
Великая дружба
В Советской армии национальный вопрос приобретает особенную остроту. Люди разных национальностей, хошь, не хошь, а соприкасаются, спят под одной крышей, иногда — койка к койке. На первом ярусе, к примеру, дрыхнет грузин, на втором — армянин.
Устав, говорят, для всех один. Это точно — для всех, но каждый изворачивается, как может. Считается, например, что грузинам особая «лафа». Не знаю, как где, но у нас, на Дальнем Востоке, о грузинах ходили дурные слухи. К примеру, приходит с поста в караульное помещение Витька Буковский. Садится, протягивает застывшие ноги к буржуйке, растирает неподвижное от мороза лицо, и когда обретает дар речи, то ругает не дырявые валенки, не дурной устав, заставляющий часового в тридцатиградусный мороз с ветром стоять два часа без передышки на посту, а солдата Садко Заминадзе, потому что тот устроился на пост на губу, которая отапливается. Садко знай гуляет себе по коридору и в ус не дует. Тепло ему, светло и мухи не кусают. А почему? Потому что его батя, старый Заминадзе, посылает сыночку ежемесячно сотню рубчиков и лейтенант Бочко, начкар (начальник караула значит), задолжал Садко не только по солдатским, но даже лейтенантским понятиям довольно много. Комвзводу в глуши какие радости? Кроме водки и баб — никаких. Вот и налегает он на то и другое. Грошики-то текут и текут… Да и старухе- матери, что в деревне осталась, нужно что-то послать. А всего-то у него 160–200 рублей жалованья в месяц. И тут вот подворачивается этот Садко Заминадзе. И оказывается лейтенант Бочко в долгу по самые уши. И привыкает уже брать. И платит ему поблажками, посылает в лучшие командировки, ставит в карауле на самый легкий пост, а если тот потребует, то постарается лейтенант, чтобы Садко этого сделали каптерщиком или почтальоном. И появляется зависимость Бочко от Заминадзе. И Бочко про себя называет Садко грузинчиком, нацменом, макакой и всю накопившуюся злобу выливает на других, чья фамилия кончается на «дзе» или «швили». И не попадайся ему тогда грузин под руку, беда будет, загоняет нарядами вне очереди. Вот так и становится простой украинский парень Бочко диким националистом.
И Витька Буковский тоже. «Вот, — говорит он, я мерзну, потому, что русский. Мы, мол, большие, широкие, делай, мол, что хочешь, а с нас все равно, как с гуся вода. Так? Так. А у них, у грузинов, деньги есть, апельсины продают по шесть рублей килограмм… А мы, дураки, покупаем… Ненавижу их, грузинов… морду ему набью, этому нацмену». И тут Буковский оборачивается к парню, собирающемуся идти на холодный пост, и говорит ему: «Серго, это я не о тебе говорил, ты для меня не грузин, ты друг, понимаешь?» Серго отвечает: «Не понимаю», и выходит на мороз. И часто завязывается в тугой узелок вражда.
Но должен сказать, что на Дальнем Востоке, вернее, в дальневосточном военном округе, особая неприязнь к украинцам. Во-первых, местное население помнит, как в сталинские времена сосланные в Сибирь и на Дальний Восток украинские кулаки прибыли к ним, и очень быстро не только устроили свое собственное хозяйство, но далеко перегнали местных. Они были более бережливые, или на русский взгляд — более скупые. Более старательные а для русских это было выслуживанием. Многие из них становились
