переменить штаны или довериться матери, которая почему-то лишь спрашивала, не требуется ли мне помощь, казалась мне, не знаю отчего, невыносимой, и до тех пор, пока я не ложился спать, приходилось таскаться так: меж ног воняло и жгло, прилипало к жопе — результат моей несдержанности. Отсюда этот подозрительный способ ходьбы — одеревенелые ноги широко расставлены в стороны, а столь отчаянное перекатывание торса без сомнений имело целью отвлечь людей от вони и заставить их думать, что я беззаботен, полон задора и бодрости, а также придать убедительности моим объяснениям негибкости ног, которую я приписывал наследственному ревматизму. Весь свой юношеский пыл, в той мере, в какой он у меня имелся, я растратил в этих попытках. Чуть раньше времени я стал угрюм и недоверчив, полюбил уединенный лежачий отдых. Наивный юношеский порыв, не объясняющий ровным счетом ничего. В таком случае нет нужды в осторожности, можно и дальше рассуждать сколько угодно, занавес даже не шелохнется.
Была чудесная погода. Я двинулся вниз по улице, держась как можно ближе к тротуару. Даже самые широкие тротуары недостаточно для меня широки, когда я прихожу в движение, а мешать прохожим я очень не люблю. Меня остановил полицейский и сказал: Мостовая для машин, для пешеходов тротуар. Словно отрывок из Ветхого Завета. Почти извинившись, я перешел на тротуар и настойчиво продолжил движение там добрых двадцать шагов, несмотря на неописуемую толкотню, пока не был вынужден броситься наземь, чтобы не раздавить ребенка. Я помню, на нем была игрушечная сбруя: он, должно быть, изображал пони или, почему бы нет, клайдсдейльского тяжеловоза. Я бы с радостью его раздавил, ненавижу детей, и это послужило бы ему уроком, но я опасался репрессий. Каждый кому-то родитель, это рушит все надежды. На оживленных улицах следовало предусмотреть специальную дорожку для этих маленьких выродков, их колясок, обручей, сластей, самокатов, коньков, дедушек, бабушек, нянек, шаров и мячей, одним словом — всего их ублюдочного счастья. Тогда я упал и увлек за собой обвешанную блестками и шнурками пожилую даму, она, вероятно, весила около шестнадцати стоунов. Вскоре ее вопли собрали толпу. Я всей душой надеялся, что она сломала бедро, пожилые дамы ломают бедра с легкостью, но с недостаточной. Я воспользовался суматохой, чтобы удрать, бормоча неразборчиво проклятия, как будто жертвой был я, а именно ею я и был, только не мог доказать. Детей никогда не линчуют, младенцы, чего бы они ни натворили, заранее невиновны. Лично я бы их линчевал с превеликим удовольствием, не скажу, что приложил бы руку, нет, я не насильник, но всячески ободрял бы других, а потом выставлял выпивку. Но не успел я начать сматываться, как меня задержал второй полицейский, столь похожий во всем на первого, что я подумал, не тот ли это. Он указал мне, что тротуар предназначен для всех, словом не было ясно, что меня нельзя причислить к этой категории. Может, вы хотите, сказал я, даже не вспомнив Гераклита, чтобы я спустился в сточную канаву? Лезь, куда хочешь, ответил он, но оставь место и для других. Если не можешь, черт тебя двери, ходить как все, сказал он, сиди лучше дома. Точно то же ощущал и я. То, что он приписал мне наличие дома, было немалым утешением. В этот момент, как порой случается, прошла похоронная процессия. Целый шквал шляп и всполохи бесчисленных пальцев. Если бы меня заставили перекреститься, я бы всю душу вложил, чтобы сделать это правильно: нос, пуп, левый сосок, правый. Но по тому, как неряшливо и торопливо они крестились, создавалось впечатление, что их неудачно распяли: коленки чуть ли не под самым подбородком, а руки вообще неизвестно где. Наиболее истовые останавливались и что-то бормотали. Полицейский же застыл по стойке смирно, закрыв глаза и отдал честь. В кебе я мельком заметил плакальщиц, оживленно обсуждавших эпизоды из жизни их дорогого покойного брата во Христе, или сестры. Я вроде бы слыхал, что украшения на катафалке в этих случаях разные, но в чем состоит разница, я так и не узнал. Лошади пердели и орали, будто шли на ярмарку. Я обратил внимание, что никто не встает на колени.
Но тщетно ускорять шаг, последний кеб с прислугой вскоре оставляет вас позади, передышка окончена, любопытные идут своей дорогой, вы вновь предоставлены сами себе. Теперь я остановился в третий раз, уже по своей воле, и сел в кеб. Прошедшие перед моими глазами, набитые жарко спорящими людьми кебы, видимо, произвели на меня сильное впечатление. Большой черный ящик, перекатывающийся на пружинах, маленькие оконца, вы забираетесь в уголок, пахнет плесенью. Я чувствовал, что моя шляпа упирается в потолок. Чуть позже я подался вперед и закрыл окна. Затем я сел на место, спиной к лошади. Я дремал, когда голос заставил меня вздрогнуть, голос кучера. Он открыл дверь, очевидно, отчаявшись быть услышанным через окно. Кроме усов, я ничего не увидел. Куда? спросил он. Он слез с облучка, лишь чтобы узнать у меня это. А я, который полагал, что мы уже далеко, думал, силясь отыскать в памяти название хоть какой-нибудь улицы или памятника. Не продадите ли кеб? — сказал я. Я прибавил: Без лошади. Что буду я делать с лошадью? А что буду делать с кебом? Смогу ли я в нем растянуться? Кто будет приносить мне еду? В Зоопарк, сказал я. Редкая столица обходится без Зоопарка. Я прибавил: Не слишком быстро. Он засмеялся. Предположение, что в Зоопарк можно ехать слишком быстро, должно быть, позабавило его. Или перспектива остаться при этом без кеба. Или я сам, моя личность, чье присутствие в кебе, видимо, преобразило его настолько, что кучер, глядя на мою голову под самой крышей и коленки против окна, вероятно, удивился, действительно ли это его кеб, и кеб ли вообще. Он торопится взглянуть на лошади и успокаивается. Но разве всегда знаешь сам чему смеешься? Во всяком случае, смех его был короток, это наводило на мысль, что я не был объектом смеха. Он закрыл дверь о взобрался на облучок. Вскоре лошадь тронулась.
Да, хоть это может показаться странным, я в то время по-прежнему имел немного денег. Небольшая сумма, ее мне после смерти оставил отец в качестве наследства, до сих пор интересно, не украли ли ее у меня. До того же я не имел ничего. Однако, жизнь продолжалась, и даже в том русле, в каком мне хотелось, до определенного момента. Огромный недостаток подобного положения, которое можно определить как абсолютную невозможность делать покупки, состоит в том, что оно вынуждает вас время от времени шевелиться. Редко случается, когда, к примеру, у вас совершенно нет денег, и вам домой приносят время от времени еду. Значит, вам придется выходить и пошевеливаться, хотя бы раз в неделю. В таких условиях у вас едва ли будет домашний адрес, это неизбежно. Поэтому о том, что меня ищут по одному делу, я узнал с определенным опозданием. Я забыл откуда. Я не читал газет и не помню, чтобы с кем-нибудь разговаривал в те годы, разве что раза три-четыре на предмет еды. Во всяком случае, тем или иным образом я пронюхал о деле, иначе я бы никогда не отправился на встречу с м-ром Ниддером, странно, некоторые имена никак не удается забыть, и он бы меня не принял. Он удостоверил мою личность. На это ушло известное время. Я показал ему металлические буквы на подкладке шляпы, они ничего не доказывали, но повышали вероятность. Подпишите, сказал он. Он поигрывал цепочкой с брелоками: ею можно было уложить быка. Пересчитайте, сказал он. Молодая женщина, вероятно, продажная, присутствовала при этом интервью, само собой, как свидетель. Я запихал деньги в карман. Вам не следует так поступать, сказал он. Мне пришло в голову, что прежде чем взять расписку, следовало бы предложить мне пересчитать, так было бы правильнее. Где я могу вас найти, сказал он, если понадобится? Спустившись с лестницы, я что-то вспомнил. Вскоре я вернулся спросить его, откуда взялись деньги, прибавив, что имею право знать. Он назвал мне имя какой-то женщины, я его забыл. Возможно, она качала меня на коленях, когда я был еще в пеленках, и можно было со мной играть. Иногда этого достаточно. Повторяю, в пеленках, ибо немного спустя было бы слишком поздно для игр. Именно благодаря тем деньгам я еще располагал небольшой суммой. Очень небольшой. Поделенная на мои грядущие дни, она была совсем незначительна, разве что мои обстоятельства не обернутся еще плачевней. Я постучал в перегородку возле шляпы, прямо в спину кучеру, если мои подсчеты верны. От обивки поднялось облачко пыли. Я достал из кармана камень и принялся стучать им, пока кеб не остановился. Я заметил, что в отличие от других экипажей, которые перед тем, как остановиться, замедляют ход, этот встал внезапно. Я ждал. Весь кеб трясло. Кучер на высоком облучке, видимо, прислушивался. Мне словно наяву виделась лошадь. Она не опустила головы, как делала даже при самых коротких остановках, она была настороже, навострив уши. Я выглянул в окно, мы снова двигались. Я опять стукнул в перегородку, кеб остановился. Ругаясь, кучер слез с облучка. Я опустил окно, чтобы он не открывал дверь. Быстрей, быстрей. Он был краснее обычного, иными словами, багровый. Гнев или пронизывающий ветер. Я сказал ему, что нанимаю на весь день. Он ответил, что у него в три часа похороны. Мертвец! Я сказал ему, что передумал и больше не желаю ехать в Зоопарк. Давайте не поедем в Зоопарк, сказал я. Он ответил, что ему все равно, куда ехать, и оговорил, чтобы это было недалеко, из-за своей скотины. Нам рассказывали об особенностях речи примитивных народов. Я спросил его, не знает ли он какой-нибудь столовой. Я прибавил, Вы поедите со мной. В подобные заведения я предпочитаю ходить с завсегдатаем. Там был длинный стол, по обеим сторонам которого стояли две скамьи той же длины. Через
