Безымянный

удастся: удалось ли им заставить Махуда говорить? По-моему, нет. Мэрфи, кажется, говорил время от времени, другие, вероятно, тоже, не помню, но сделано это было довольно топорно, за всем этим проглядывал чревовещатель. А вот сейчас, чувствую, все начинается. Они, должно быть, считают, что совсем задурили меня, всей этой ерундой о бытии и существовании. Да, именно сейчас, забыв о том, кто такой Червь, где он и на кого похож, я начинаю быть им. Хуже всего эта профессорская ирония. Быстро, на место. Ни входа, ни выхода, надежное место. В отличие от Эдема. И посреди Червь. Ничего не чувствующий, ничего не знающий, ни на что не способный, ничего не желающий. Пока он не услышит некий несмолкающий звук. Это конец, Червя больше нет. Мы это знаем, но не говорим, мы говорим: Это пробуждение, начало Червя, — ибо сейчас мы должны говорить, и говорить о Черве. Это уже не он, но будем делать вид, что это все еще он, наконец, он, кто слышит и дрожит, рождаясь, которого ждет печаль и борьба с печалью, зоркий глаз, деятельный ум. И назовем получившееся Червем, так чтобы воскликнуть, завершив подмену: Ах, взгляните, снова жизнь, жизнь всегда и всюду, жизнь, которая у всех на устах, единственно возможная! Бедный Червь думал, что у него все иначе, но вот он — в пожизненном бедламе. Где я? Это мой первый вопрос, целый век только слушал. Если на него не ответят, я перейду к другим, более личным, значительно позже. Возможно, я даже, перед тем как снова впасть в кому, воображу себя живым. Но будем последовательны. Я сделаю все, что в моих силах, как всегда, поскольку поступать иначе не в состоянии. Я покорюсь, более трупоуслужливый, чем когда бы то ни было. Я передам слова, достигшие уха или вдутые через рупор в задний проход, во всей их чистоте и в том же порядке, насколько возможно. Ничтожно малый промежуток между прибытием и отправлением, пустяковая задержка при извержении — единственное, о чем мне стоит беспокоиться. Правда обо мне, наконец, выварится, пастеризуется, при условии, конечно, что они снова не начнут заикаться. Я слушаю. Довольно мешкать. Я Червь, то есть я уже не Червь, поскольку слышу. Но я забуду об этом в пылу страдания, я забуду, что я уже не Червь, а какой-то третьесортный Тиссен Лувертюр, именно на это они и рассчитывают. Червем я услышу тот звук, который никогда не прекратится, неописуемо монотонный и все же не лишенный некоторого разнообразия. В конце не знаю какой вечности, они не говорят, мой интеллект выбился из сил, пока понял, что этот надоедливый звук — голос и что царство природы, в которое, льщу себя надеждой, я уже вступил, может предложить и другие звуки, даже более неприятные, и возникнуть они не замедлят. Не говорите после этого, что я не гожусь в люди. Какой утомительный путь от первого потрясения, сколько нервов растерзано в бесчувственном сердце, какой ужас раскалил мозжечок. Как долго он привыкал к этой пытке. Понять, тьфу, ничего не значит. Пустяк. Общий удел, безвредная шутка. Это ненадолго. Снимать урожай мне пока дают. Они упомянули розы. Я успею их понюхать. Потом они заговорят о терниях. Поразительное разнообразие! Тернии им придется вонзить в меня, как в своего злосчастного Иисуса. Нет, мне не нужен никто, пусть прорастают у меня под задницей, как хотят, я воспарю над своим состоянием. Терновый венец в напоенном ароматами воздухе. Не будем спешить. Мне еще далеко до совершенства, у меня совсем нет навыков. Например, на тот случай, если вы мне не верите, я не умею еще двигаться, как локально, относительно себя, так и физически, относительно всего остального дерьма. Я не умею хотеть, я хочу уметь, но не могу. Все, что попадает ко мне не от меня, попадает не по адресу. Точно так же и мое соображение смазано еще слабо и не действует без каких-либо критических обстоятельств, вроде безумной боли, испытываемой впервые. Какая-нибудь семантическая тонкость, например, ради провождения времени, не могла бы удержать мое внимание. Развлечения и радости беспристрастного и бескорыстного суждения — не для меня. Я думаю, не тот же ли это головокружительный ужас, что и у ос, выкуриваемых из гнезда, когда страх превысит определенный предел? Означает ли это, что я не склонен к этому, по милости привычки? Заявлять так значило бы недооценивать размеры репертуара, мной освоенного и, по всей видимости, пустячного по сравнению с тем, который припасен для меня к завершению ученичества. Эти огни, мерцающие далеко внизу, слагающиеся затем в пламя, которое устремляется на меня, слепящее, пожирающее, — всего- навсего один из примеров. Я не могу к ним привыкнуть, они неизменно заставляют меня задуматься. И каждый раз, в последнее мгновение, уже опалив меня, они гаснут, дымясь и шипя, и каждый раз я лишаюсь хладнокровия. И в моей голове, которую я поворачиваю, как мне нравится, вверх и вправо, разлетаются искры. Иногда я говорю себе, что нахожусь в голове, это от ужаса, так хочется оказаться в безопасности, под защитой массивного черепа. И я добавляю, что глупо пугаться чужих мыслей, терзающих мое небо безобидными пожарами, изводящих меня ничего не значащими звуками. Но не все сразу. А часто все спит, как когда я по правде Червь, кроме того голоса, который лишил меня сути, который никогда не замолкает, но часто путано бормочет, словно собирается покинуть меня. Это, впрочем, преходящая слабость, если, конечно, все не устроено специально, чтобы научить меня надеяться. Странно, полностью разрушенный, но непривычный еще к тому унижению, до которого меня довели, я иногда, кажется, вспоминаю, каким я был, когда был Червем, но не попал еще в их руки. Тогда-то меня и подмывает сказать, что я на самом деле Червь, и подумать, что, в конце концов, он, возможно, стал тем, кем стал я. Не получается. К тому же они изыщут другие средства, не столь детские, чтобы заставить меня согласиться или сделать вид, что соглашаюсь, с тем, что я тот, чьим именем они меня называют, а не кто иной. Или они будут ждать, рассчитывая, что я устану, будут давить на меня все сильнее, чтобы стереть из моей памяти того, с кем нельзя сделать то, что сделали со мной, стереть вчерашний день, стереть завтрашний. И, однако же, мне кажется, что я помню и никогда не забуду, каким я был, когда был им, прежде чем все смешалось. Но это, конечно, невозможно, поскольку Червь не мог знать, каким он был или кем, именно так они хотят, чтобы я рассуждал. И мне также кажется, что еще прискорбнее, что я мог бы снова стать Червем, если бы меня оставили в покое. Отличный переход, но никуда не ведет. Только бы они перестали говорить ни о чем, до того как покончат со всем. Ни о чем? Поспешный вывод. Не мне судить. Исходя из чего мне судить? Новая провокация. Они хотят, чтобы я потерял выдержку и вне себя бросился их спасать. Как все очевидно! Иногда я говорю себе, они говорят мне, Червь говорит мне, подлежащее не имеет значения, что моих поставщиков больше, чем один, четыре или пять. Но более вероятно, что это одно и то же гнусное животное, развлекающееся игрой во многих, меняющее тон, акцент, тему своей болтовни. Если только это ему не свойственно. На пустой ржавый крючок я еще согласен, но приманки! Бывает, впрочем, и долгое молчание, изредка, когда, ничего не слыша, я ничего не говорю. То есть я слышу бормотание, если сильно прислушиваюсь, но это не мне, это они между собой, у них совещание. Я не слышу, о чем они говорят, но понимаю, что они по-прежнему здесь, что они еще не закончили со мной. Они чуть отодвинулись. Секреты. А если здесь всего один, значит, он советуется сам с собой, бормоча и жуя усы, готовясь к извержению нового потока бессмыслицы. Представить только, что я подслушиваю, в наступившей тишине! До хорошенького состояния они меня довели. Надеюсь, больше никого не осталось. Хотя говорить об этом не время. Согласен. О чем время говорить? О Черве, наконец. Согласен. Для начала вернемся к его истокам, а затем терпеливо проследим его на различных стадиях, с целью показать их роковое сцепление, которое довело его до моего состояния. И все это одним махом, отважно. Затем повседневные записи, пока не рухну. И наконец, под занавес, песни и пляски благодарной жертвы в честь рождения. Слава Богу, все идет хорошо. Махудом я не мог умереть. Могу ли я родиться Червем? Это одна проблема. Но, возможно, в конечном счете, другой персонаж. Тому, кто косит, все едино. Но вернемся назад, как планировалось, после чего бросимся вперед, как предполагалось. Наоборот звучит лучше, но не намного. Вверх по течению, вниз, какая разница, я импровизирую, так и надо! До этого момента время было во мраке. С этого момента — одно сияние! Сейчас, по крайней мере, я знаю, где я, насколько это касается моих истоков, я имею в виду те истоки, о которых можно поговорить, а это главное. Когда можно сказать: Некто в пути, все отлично. Возможно, мне идти еще тысячу лет, но это не имеет значения. Он в пути. Я начинаю осваивать местность. Кто знает, может быть, утром мне удастся ускользнуть, с булочкой и чашкой кофе. Нет, двигаться я не могу, пока еще не могу. То я оказываюсь в черепе, то в животе, странно, а то и вообще нигде. Возможно, это боталов проток, если вокруг меня все пульсирует и сжимается. Приманка, приманка. Разве не могу я иметь среди них друга, который печально покачивает головой и ничего не говорит или говорит изредка: Хватит, хватит. Можно быть и до начала, на это они согласны. Им нужны мои корни и прочее. Это несущееся время — то же самое, что раньше покоилось. И тишина, которую они тщетно нарушают, в один прекрасный день она восстановится, та же, что была, разве что слегка потрепанная. Согласен, согласен, в пути нахожусь я, слова надувают мои паруса, и я же — немыслимый предок, о ком ничего нельзя сказать. Но, может быть, я скажу о нем, когда-нибудь, и о том непостижимом времени, когда я был он, когда-нибудь, когда они смолкнут, убежденные, наконец, в том, что я не появлюсь на свет, ибо не буду зачат. Да, возможно, я буду говорить о нем, всего мгновение, подобно насмешнику-эху, прежде чем возродиться в нем,