контекста этой культуры стереотипов с приложением множества других». В силу изменения демографической ситуации — ускоренного воспроизводства народов Средней Азии и др. — нельзя быть уверенным, что дальнейшее формирование метаэтнической общности будет по-прежнему базироваться именно на русских (или шире— на христианских) культурных стереотипах.
Отчасти по этой причине русский народ более интернационализирован. И потому создается впечатление, что все русское как бы лишь составляет фон для иных национальных проявлений. Но так как этническое существует объективно и на современном этапе развития, по-видимому, никуда не собирается исчезать, то в конце концов оно дает себя знать в самых неожиданных формах. Возможно, В. Чепайтис прав, связывая деятельность «Памяти» с запоздалым сопротивлением утрате национальных черт. Сопротивлением, добавим мы, пытающимся использовать неадекватные средства и зовущего на бесперспективный путь национальной замкнутости, сохранения мнимой «чистоты крови» и т. п.
Нам, русским, еще не раз придется всматриваться в собственное отражение в зеркале социальной реальности, узнавая и не узнавая свои черты. Вопрос о русском характере не нов, но остается ли неизменным сам этот характер? Тот ли это народ, каким он был вчера или позавчера? Бунтарь и богоносец, взыскующий Третьего Рима, провозвестник «света с Востока» для загнивающего Запада?
Когда-то наблюдения Ф. Энгельса применительно к английскому обществу позволили ему сделать вывод о возможности радикальных изменений характера народа за исторически краткий период в 60–80 лет. В работе «Положение рабочего класса в Англии» он говорит о неузнаваемом населении страны, «которое состоит из совершенно других классов, мало того, составляет совершенно другую нацию с другими нравами и с другими потребностями, чем раньше»/ Социально-экономические процессы за 60–80 лет нашей истории были не менее бурными, чем в Англии периода промышленного развития, да еще сопровождались тремя войнами — двумя мировыми и одной войной тоталитарной системы против своего же народа. Страшный социальный смерч истребил русскую интеллигенцию, сорвал с родных мест и почти уничтожил крестьянство, на протяжении веков бывшее главным создателем и хранителем народной культуры. Могло ли все это не сказаться на духовном облике народа, на его жизнеощущении, на его этническом самосознании? Один простой человек в Эстонии — Энн Рооба, могильщик на старом русском кладбище в Таллинне, — так объяснил мне свое понимание судьбы русских мигрантов в Прибалтике: «Человек отличается от любого животного кроме души, тем, что он имеет кое-что, имеет имущество. Эти бедные русские не виноваты, что им пришлось покинуть свои родные края, когда после коллективизации у них ничего не осталось. Стало возможным взять чемодан и уехать куда угодно. Как можно любить родину, где ничего твоего уже нет? А вот если знаешь, что твоя корова стоит в хлеву голодная, будешь даже ночью рвать ей траву голыми руками и никуда не поедешь…»
Геноцид сталинских репрессий подкосил русский народ так же, как и другие народы, и среди многих народов нашлись желающие взять на себя роль палачей своих соплеменников. Тут, казалось бы, все равны. Но мне кажется, что есть еще одно последствие тяжких лет нашей истории: были уничтожены не все без разбора, а лучшие — самые смелые, самостоятельные, ответственные и инициативные — словом, те, кто вырос повыше общеподстриженного газона, кто мог поднять руку не «за», как все, а «против», кто имел свой голос, кто первым высовывался из окопа, ведя других в атаку… Так что война, как и сталинизм, истребляла с большей вероятностью все же лучших. Можно понять писателя В. Астафьева, задающего тревожный вопрос о том, не изменился ли сам генофонд русского народа в результате этих потерь?
Действительно, когда слышишь ущербные, граничащие с психопатологией призывы к «чистоте крови», к утверждению своего превосходства если не над всеми народами, так хоть над одним из них, трудно поверить, что и такую форму этнического самосознания мог породить великий и полноценный народ, занимающий видное место в многонациональном государстве. Тревога «Памяти» обоснованна, но ее рекомендации не могут помочь излечению русского народа, поскольку сами болезненны. Они указывают ложные ориентиры, уводят от реальных проблем и могут породить нездоровые мифы в русском самосознании. Невольно вспоминается мысль П. Я. Чаадаева о том, что единственно «критический» патриотизм может быть плодотворен. «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами… Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной».
Русский народ, конечно, изменился, и мы не знаем сегодня хорошо, что представляет из себя этот народ, прошедший через такие испытания, имеющий такие демографические провалы, такие разрывы в своей культурной памяти, расселенный на столь необъятных, слабо сообщающихся между собой территориях. Сегодня этот народ опять представляет собой загадку — и уже не столько для зарубежного советолога, сколько для нас самих.
И русскому, и другим народам страны сегодня близка формула Ч. Айтматова: каждая нация стремится быть не только сытой, но и вечной. И это стремление не исключает единства человечества — единства, реализуемого в богатом разнообразии национальных культур.
Родина 1989 07
