должно быть, ужасно. Но иногда мне казалось, что совести у Берти не было. Миролюбивая по натуре Александра сказала:
— Мне кажется, Альберт-Виктор звучит очень хорошо. Я ласково ей улыбнулась. Какое она милое создание!
— Это превосходный выбор, — сказала я твердо. Берти был не расположен спорить. Я полагаю, он спешил вернуться к своим веселым друзьям.
Несмотря на то, что ребенок родился недоношенным, он был здоров и успешно развивался. Его крестили в часовне святого Георга, а я посадила дерево во Фрогморе в память этого события.
Проблема Шлезвиг-Гольштейна все более обострялась. Александра была в отчаянии. В письмах отец умолял ее добиться помощи от Англии. Викки писала, обвиняя Берти и Александру в том, что они используют симпатии англичан в свою пользу и привлекают на свою сторону газеты. Я упрекнула Викки, и отношения между нами стали прохладными. Александра была преисполнена укоризны за то, что мы не помогли Пальмерстону, а лорд Джон намекал, что я слишком выказывала свое расположение Пруссии, чего никак не следовало делать. Правительство было на стороне Дании, и я говорила, что мы не должны позволить вовлечь себя в войну и, если правительство пойдет на это, я буду вынуждена распустить парламент.
Я была сама поражена, насколько твердо я была настроена. Я все время думала, как бы поступил Альберт, и, поскольку его не было со мной, мне приходилось самой принимать решения. Я знала, что он был бы на стороне Пруссии и всячески боролся бы против войны между Германией и Англией.
Тем временем пруссаки приступили к действию; они оккупировали Шлезвиг-Гольштейн, и Фритц находился в армии, сражавшейся против отца Александры.
Мне редко случалось чувствовать себя такой несчастной. Крымская война была гораздо хуже: мы принимали в ней участие и наши солдаты гибли, но во всяком случае семья оставалась единой, не было этих ужасных разногласий.
Пруссаки со своими союзниками, австрийцами, одерживали победу за победой. Пальмерстон заметил, что их целью было не только завоевание двух герцогств; если не предпринять какие-то меры, они захватят и саму Данию. Со времени возвышения Бисмарка это была их цель.
Именно это имел в виду Бисмарк под «железом и кровью», говорил лорд Джон. Бисмарк желал, чтобы Германия главенствовала в Европе. Ему необходимо было показать, что Британия этого не потерпит.
— Я сказал австрийскому послу, что, если австрийский флот войдет в Балтийское море, их там встретит британский флот, — сказал лорд Пальмерстон, придя ко мне с лордом Джоном для обсуждения наших действий.
— Но это уже почти что начало военных действий, — воскликнула я.
— Это необходимо, мэм, — отвечал Пальмерстон. — И от имени правительства я должен просить ваше величество не оказывать предпочтения Пруссии.
Я взглянула на него с ужасом. Как он смел приказывать мне, что мне делать и чего не делать, этот старый подагрик, вместе с лордом Джоном! Им обоим давно пора было в отставку. Отвратительные старикашки! И они еще поучают меня, как мне следует думать, что мне следует делать для блага страны!
— Принц-консорт считал, что без крайней необходимости следует избегать войны. Он никогда бы не дал согласия объявить войну Германии.
— Принц был немец, ваше величество, — возразил Пальмерстон. — Естественно, он был предан своей родине. Но мы англичане, мэм… и равным образом преданы своей. Какая наглость! Никто, кроме Пальмерстона, на подобные слова не осмелился бы!
— Война никогда не приносила никому добра.
— Отнюдь нет, пруссакам она кое-что приносит. Они займут Шлезвиг-Гольштейн — и Данию тоже, если им позволят. Мы не можем помешать им захватить герцогства, мэм, и некоторые считают, что у них есть на это права; но в Данию их допустить нельзя.
Я была рада, когда они ушли. Я была действительно очень рассержена. Но я внушила им, что, если они решат объявить войну, я распущу парламент.
Пальмерстон не хотел воевать. У него было достаточно ума, чтобы понять все безрассудство такого шага. Но он сочувствовал Дании.
— Нам нужно больше чем сочувствие, — патетически восклицала Александра.
Но большего дать мы не могли. Пальмерстон хотел направить флот в Балтийское море, также как он посылал повсюду свои канонерки, и это воспрепятствовало бы вторжению Пруссии в Данию, потому что ни одной стране не улыбалось столкновение с британским флотом. Пальмерстон надеялся, что Наполеон вмешается в конфликт. В конце концов, географически он был ближе к зоне конфликта, чем мы. Если бы Наполеон попытался помочь Дании, — мы бы сделали тоже самое. Я была рада, что он этого не сделал, потому что это означало бы войну с Викки и Фритцем. Какое ужасное положение!
К апрелю, однако, все утряслось. Война была окончена. Пруссия захватила Шлезвиг-Гольштейн. Александра была очень несчастна, и Берти ей сочувствовал. Викки и Фритц торжествовали; и вновь я должна была признать, что политика Пальмерстона дала нам возможность избежать войны, несмотря на призывы моего семейства со всех сторон и бездумные подстрекательства со стороны прессы и народа.
Правда, я все время спрашивала себя, что бы предпринял Альберт в сложившейся ситуации? Но я действовала без его советов и испытала некоторое удовлетворение, когда все закончилось, и мне показалось, что мое горе даже поутихло немного.
Со всех сторон выражалось неудовольствие по поводу моего уединения. Я не выносила Лондон и поэтому зимой жила в Осборне, а летом в Шотландии. Пальмерстон постоянно твердил мне о народном недовольстве и о том, как удачно сложилось, что принц Уэльский оказался таким общительным. Я говорила, что, по-моему, принц вел очень рассеянную жизнь, на что премьер-министр улыбался, как будто такой образ жизни был достоин похвал.
Однажды он привез мне в Осборн бумагу. Он сказал, что ее прикрепили к воротам Букингемского дворца, и он считал своим долгом показать ее мне. Протягивая ее, он самодовольно ухмылялся.
«Это помещение продается или сдается внаем ввиду упадка дел у прежних владельцев».
— Какая дерзость! — сказала я.
— Это свидетельство народного мнения, мэм. Мы должны быть признательны, что они дают нам знать, что у них на уме.
— Но разве они не понимают?
— О да, мэм. Они понимают, что вашему величеству необходим траур. Они только намекают, что он несколько затянулся. Монархам неразумно слишком долго скрываться от своих подданных. Однако, как я уже говорил, весьма удачно сложилось, что принц Уэльский, взяв на себя обязанность регулярных публичных выездов, оказывает вашему величеству такую услугу.
Я могла вообразить их себе — Берти и Александру, — как они проезжают по улицам, и все эти сплетни о бурной жизни Берти, которые доставляли публике столько удовольствия. Какая ирония в том, что к Альберту, который столько сделал доброго для страны, народ относился с подозрением. А Берти — с его приемами, где шла картежная игра, и с его беспутными друзьями — был героем! И рядом с ним Александра, печальная и пользующаяся общим сочувствием, потому что мы не помогли ее семье и позволили пруссакам — извечно ненавистным пруссакам — захватить Шлезвиг-Гольштейн.
Из писем дяди Леопольда было ясно, что он в курсе дела и слышал о популярности принца и принцессы Уэльских, а в одном он даже написал: «Дела обстоят так, как будто ты отреклась в пользу Берти».
Это меня встревожило. Что бы сказал Альберт? Он был убежден, что Берти не способен править, если он только не изменится. А изменился ли он? Он по-прежнему ничем не походил на Альберта, более того, мне казалось, что сейчас он старательно демонстрирует это несходство. Нет. Альберт не желал бы, чтобы Берти занял мое место.
Я вернулась в Лондон с твердым намерением показываться народу — ездила по улицам в открытом экипаже. Толпы людей собирались, чтобы посмотреть на свою печальную королеву, которая не могла забыть своего мужа. Приветствия были оглушительны. Пальмерстон был доволен.
— Ваши подданные имеют случай выказывать вам свою любовь и преданность, мэм, — сказал он.
