была беззаботна и непоследовательна. Но у нее было обаяние, что он сознавал и, наверное, ценил, не обладая им сам. Он был ей предан, как и она ему, и я не могла этого не одобрить. Она заставляла его делать моцион и переодеваться, когда он попадал под дождь; она всегда заботилась о том, чтобы он тепло одевался в холодную погоду. Как Мэри Энн Дизраэли, она всегда дожидалась его возвращения из палаты, чтобы подать ему ужин; она охраняла его; она следила за каждым его шагом и даже заинтересовалась сама политикой, к которой, несмотря на свое родство со всеми этими премьер-министрами, не имела никакой склонности.
Все эти сведения дошли до меня через прислугу. У меня всегда были любимые горничные, приносившие мне все новости. Я знала, что меня — как и Альберта — обвиняли в том, что мы лучше ладили с прислугой, чем с придворными. В этом была доля истины, но я была еще ближе к ним, чем Альберт. Я хотела, чтобы они знали, что я забочусь об их благополучии. И они знали это и любили меня, и так получилось, что я узнавала всякие подробности, которые иначе до меня бы не дошли.
И вот таков был человек, ставший теперь моим премьер-министром. Без сомнения, замечательный, честный, упорный, когда речь шла о том, что он находил правильным, человек, который в старину пошел бы на костер за свои убеждения.
Я должна была бы восхищаться, но я не могла. Мне он просто не нравился, а мои симпатии были так же сильны, как и мои антипатии.
Как только он оказался у власти, было предпринято огромное количество реформ, реформы были у него манией. Я всегда твердо верила в религиозную терпимость и свободу, но Гладстон желал пойти дальше. Он вводил радикализм. Глупо было пытаться уничтожить классовые различия. Не то чтобы я считала, что происхождение — это все. Я понимала, что на самом деле более важным были образование, хорошее поведение и моральные принципы; у меня было достаточно доказательств, что такими качествами обладали люди и невысокого происхождения. Гладстон вводил новые меры с такой поспешностью, что за ним трудно было уследить. Обычно он стоял передо мной в позе оратора, подробно излагая свои разнообразные проекты, и говорил, говорил, говорил без остановки. Я должна признать, что он был красноречив. Иногда я отвлекалась от предмета обсуждения и задумывалась о том, как его переносит бедная миссис Гладстон.
Я понимала, конечно, что по закону я не могла ему противоречить. Решения принимало избранное народом правительство, а не королева. Но в некоторых вопросах у меня было право голоса, и я решила противостоять ему, где только возможно.
Его первым шагом было отделение церкви от государства в Ирландии. Судя по результатам выборов, народ поддержал его. Но, будучи принят палатой общин, проект закона был отвергнут палатой лордов. Мне было известно, что это может привести ко всяким осложнениям, и в подобных случаях верхняя палата уступала нижней. Я хотела, чтобы это дело уладилось, потому что, хотя я и была не согласна с этим проектом, я сознавала, что конфликт был во вред стране. Я попросила палату лордов уступить палате общин. Пусть закон будет принят в принципе, а детали можно согласовать позднее.
Благодаря моему вмешательству закон был принят, но возникло множество процедурных проблем. Обратились опять ко мне, и я помогла примирить обе стороны. Я показала всем тем, кто считал, что, скорбя по мужу, я пренебрегала своими обязанностями королевы, что государственные дела мне небезразличны. Но факт оставался фактом, мистер Гладстон мне не нравился.
Я хотела показать, как я ценю Дизраэли, и решила предложить ему графский титул. Я послала за ним и высказала ему свои намерения. Он был преисполнен благодарности; он поцеловал мне руку и со слезами на глазах сказал, что не заслуживает такого внимания от самой замечательной королевы и самой очаровательной женщины.
Его лесть насмешила меня, но я должна сказать, что она доставила мне удовольствие, особенно после высокопарных лекций моего премьер-министра.
Однако Дизраэли отклонил мое предложение. Вероятно, он думал, что это ограничит его деятельность в палате общин. Но он сказал:
— Ваше величество были так милостивы ко мне, что я возьму на себя смелость высказать предложение.
— Прошу вас, — отвечала я.
Он поколебался немного, и на лице его отразилась боль. У него были такие выразительные черты лица…
— Речь пойдет о Мэри Энн, — сказал он.
Он всегда очень непринужденно говорил со мной о своей жене. И мне стало казаться, что я с ней знакома. Каждый его рассказ добавлял какую-нибудь деталь к облику этой замечательной женщины. Я помню, как однажды, когда он должен был произнести в палате очень важную речь, она поехала с ним; когда он выходил из экипажа, ей прищемили руку дверцей. Она испытала мучительную боль, но не издала ни звука, боясь, что это взволнует его и отвлечет от предстоящего выступления.
Я рассказывала ему о добродетелях Альберта, и он часто говорил, смеясь, что мы соперничаем друг с другом, превознося достоинства своих супруга и супруги. Затем мы вздыхали и говорили о том, как нам повезло. Теперь он сказал:
— Мэри Энн очень больна. Она думает, что я об этом не знаю. Она делает вид, что все благополучно. Однако ей осталось жить около года.
— О, как ужасно! Я так сожалею.
— О ваше величество… милая, добрая… вы изумительны! Да, Мэри Энн недолго быть со мной, и я знаю, что ваше величество понимает, как немногие, всю глубину моей скорби. Я с трудом удерживалась от слез. Немного помолчав, он продолжал:
— Вот в чем заключается моя просьба. Если бы Мэри Энн могла получить титул, независимо от меня. До того… как она умрет…
— Разумеется! — воскликнула я. — Я сама позабочусь, чтобы это было сделано.
Он поднес мою руку к губам. На лице его выражалось более чем благодарность: это было обожание. Итак, Мэри Энн стала графиней Биконсфилд.
Он рассказал мне, как она была счастлива, и благодарил меня за все, что я для него сделала. Я сказала ему, что это пустяки. Это он сделал многое для меня. Он был моим добрым другом и всегда им останется. И я надеялась, что, когда придет время, и он будет нуждаться в утешении, он обратится ко мне.
Хотя мы виделись реже, чем я того желала бы, поскольку правительство возражало бы против моей слишком близкой дружбы с лидером оппозиции, ничто не могло помешать нам писать друг другу. Я с нетерпением ждала его писем. Они были всегда так забавны, остроумны и полны всяких сплетен. Они меня очень радовали. Я послала ему примулы из Осборна. Он ответил мне благодарственным письмом. Отныне, писал он, это будет его любимый цветок.
РОКОВОЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
По-прежнему ходили клеветнические слухи о Джоне Брауне и обо мне. Я настолько к ним привыкла, что просто их игнорировала.
Правда, они стали иного толка — я якобы интересуюсь спиритизмом. Это повальное увлечение незадолго перед тем охватило страну, и многие клятвенно свидетельствовали, что входили в контакт с умершими. И теперь мою дружбу с Джоном Брауном объясняли тем, что я использую его как медиума, чтобы общаться с Альбертом. Если бы только я могла общаться с моим возлюбленным, как бы я была счастлива!
Я знала, что, если бы он только мог, он бы пришел ко мне. Конечно, все эти разговоры о спиритизме заинтересовали меня; я часто говорила об этом с моими придворными дамами; я слушала их рассказы о необычайных происшествиях. Мы даже устроили несколько сеансов в темноте. Но Альберт так и не появился. Все эти сплетни о Джоне Брауне-медиуме казались мне нелепостью. Трудно было представить, что прямолинейный, немного грубоватый Джон Браун общается с потусторонним миром. Удивительно, откуда
