— Когда речь идет о мистере Гладстоне, конечно.
— Если мне придется иметь с ним дело… я… я отрекусь!
— Милая моя государыня!
Он оставил меня встревоженной, так как я знала, что, если бы он не был почти уверен в предстоящей смене правительства, он бы не упомянул об этом теперь, зная, как это меня расстроит.
Конечно, он был прав, подготавливая меня, иначе это стало бы для меня сильным ударом.
На следующий день я поехала в Германию. Я должна была увидеть осиротевшее семейство Алисы, ее бедных детей, переживавших незаменимую потерю матери. Двоим дочерям Алисы предстояла конфирмация, и я желала присутствовать при церемонии. Все они были очень печальны, они так любили Алису!
Я посетила Викки, как раз когда праздновалась помолвка Вильгельма с принцессой Викторией Шлезвиг-Голыптейн-Зондербург-Аугустенбург, дочерью герцога Фридриха, претендовавшего на Шлезвиг- Гольштейн. Мать принцессы была дочерью Феодоры, так что я была особенно заинтересована в этом браке; он был очень удачным, так как Пруссия аннексировала Шлезвиг-Гольштейн, и в каком-то смысле этот союз возмещал утерянное герцогом Фридрихом. В общем я одобрила этот брак. Хотя радости от этого брака я не испытала, вероятно, она была подавлена впечатлением от моего внука Вильгельма — его поведение, манеры не улучшились и он показался мне очень неприятным молодым человеком.
Больше всего, естественно, меня волновало происходившее в Англии. Я постоянно поддерживала связь с лордом Биконсфилдом, но известия были, увы, невеселые. Наконец я узнала результаты выборов. Мое консервативное правительство потерпело поражение, и либералы победили с большинством в сто шестьдесят мест.
Это была настоящая трагедия. Я возвратилась домой крайне расстроенной. Снова Гладстон!
Мой секретарь, сэр Генри Понсонби, мой постоянный помощник, изо всех сил старался меня утешить.
— Лучше я отрекусь от престола, — сказала я ему, — чем иметь дело с этим полусумасшедшим смутьяном, который все погубит, пытаясь диктовать мне свои условия. Сэр Генри успокаивал меня.
— Может быть, все будет не так уж и плохо. Мистер Гладстон стареет, а с возрастом люди становятся немного мягче.
Что-то я не заметила никаких признаков мягкости в его выпадах против лорда Биконсфилда и в его «мирной политике любой ценой».
— Ваше величество можете послать за лордом Гренвилем.
— Нет, только не он.
— Тогда за лордом Хартингтоном?
— Хартингтон! Это его, кажется, прозвали Харти-Тарти.
— Да, ваше величество.
— Ничего себе премьер-министр! Не был ли он замешан в скандале с герцогиней Манчестерской?
— Они были близкими друзьями, ваше величество.
— Пока он не воспылал страстью к какой-то особе, которую прозвали Скиттлз.
— Эта леди вызывает большое восхищение в некоторых кругах.
Сэр Генри отличался таким же остроумием, как лорд Мельбурн. Он любил делать ехидные замечания. Я подозревала, что и Берти увлекался этой бесстыжей особой.
Я была в ужасе — из этих людей я должна была выбрать премьер-министра на смену лорду Биконсфилду!
Я боролась с собой. Конечно, моя угроза отречения была несерьезной. Как я могла на это пойти? Я знала, в чем состоит мой долг. И, как все последние годы, я пыталась представить, что бы сделал Альберт в сложившейся ситуации. Подумав, я поняла, мне оставался единственный выход — послать за Гладстоном.
Он явился довольно смиренный, пытаясь расположить меня к себе. Он поцеловал мне руку, но я не могла вынудить себя проявить хотя бы видимость сердечности. Итак, я потеряла моего дорогого друга, и его место занял Уильям Гладстон.
Кабинет Гладстона направил все свои усилия к завершению войн, бушевавших во время выборов в Афганистане и в Южной Африке. Я была очень рассержена. Если бы лорд Биконсфилд был во главе правительства, всё было бы по-другому — он бы приложил все силы, чтобы восстановить наш престиж.
Но огорчения меня не покидали, вскоре я узнала, что сэр Чарльз Дилк получил пост заместителя министра иностранных дел. Тот самый Чарльз Дилк, который нападал на меня и выступал за упразднение монархии. Как можно было позволить такому человеку занимать правительственный пост?
И, словно этого было мало, я обнаружила, что он оказался в кругу друзей Берти. По-моему, это было не только непорядочно, но и глупо. Когда я высказала свое неудовольствие Берти, он сказал, что общается со всякого рода людьми и что это лучший способ узнать, кто о чем говорит и думает. Может быть, в этом что-то и есть, но я решительно отказалась принять Дилка.
Но, пожалуй, самая глубокая печаль овладела мной в то время, когда я узнала о тяжелой болезни лорда Биконсфилда.
Когда я услышала, что он слег, я написала ему, требуя, чтобы он сообщил мне о своем здоровье. Он ответил очень мило, что мои письма — замечательное лекарство, что, прочитав их, он сразу же чувствует себя лучше.
В марте он смог поселиться в Лондоне в своем доме на Керзон-стрит. Я усмотрела в этом хороший знак и была очень довольна. Из Осборна я прислала ему примулы, и он написал мне, что цветы очень его подбодрили.
Наступил апрель. Он не выходил из дома три недели, и, не получая от него писем, я поняла, что, видимо, ему стало хуже, раз он не может мне писать.
Я собиралась навестить моего дорогого друга, приказать ему поправиться. Я не могла больше терять любимых мной. Но, прежде чем я успела осуществить это намерение, я узнала, что он умер.
Его последние слова были: «Я не боюсь умирать, но мне хотелось бы пожить». Милый лорд Биконсфилд!
Он высказал пожелание быть похороненным в Хьюэндене рядом с Мэри Энн. Я была не в состоянии присутствовать на похоронах — мое горе было слишком велико — и послала Берти и Леопольда. Они взяли примулы, которые я хотела возложить на его гроб. На карточке, прикрепленной к цветам, я написала: «Его любимый цветок».
Я потеряла дорогого друга, думавшего только о чести и славе своей страны и беспредельно преданного монархии. Его смерть была национальным бедствием, и печаль моя была велика и бесконечна. Хотя по его желанию он был похоронен в Хьюэндене, я приказала соорудить памятник в Вестминстерском аббатстве.
Через четыре дня после похорон мы с Беатрисой поехали в Хьюэнден, и я возложила на его гроб, стоящий в открытом склепе, венок из белых камелий. Я хотела, чтобы все знали, как я любила и почитала этого человека. На следующий год я распорядилась установить в церкви доску с надписью:
«Дорогой и высокочтимой памяти Бенджамена Дизраэли, графа Биконсфилда этот памятник поставлен его благодарной и любящей монархиней Викторией R.I.». «Приятны царю уста правдивые, и говорящего истину он любит». Книга Притчей Соломоновых XVI. 13. 27 февраля 1882 года».
Мне казалось, что смерть носится в воздухе — очень угнетающее ощущение. Я недавно узнала об убийстве царя Александра II[75], тестя Альфреда, а вскоре такая же участь постигла президента Соединенных Штатов Гарфилда[76].
Но еще до этого были осложнения с Египтом, где Ораби-паша, военный министр хедива[77], совершил государственный переворот и сверг хедива. В Египте царил финансовый хаос. Франция тоже была вовлечена, но они отказались восстановить хедива в его правах, так что нам пришлось действовать одним.
Я была очень довольна, когда мы одержали внушительную победу. Но я все время помнила о политике моего правительства «мир любой ценой» и вновь оплакивала лорда Биконсфилда, всем сердцем желая видеть его рядом со мной, чтобы мы вместе могли проводить сильную политику, в которую мы так
