Наконец приходит моя очередь. Входя к дедушке, замечаю, что окна открыты. На улице совсем не прохладно, и ветерок несет в комнату жару. Однако скоро вечер, и станет холоднее.
— Мне хотелось ощутить движение воздуха, — объясняет дедушка, когда я усаживаюсь в кресло у его кровати.
Протягиваю ему подарок. Он благодарит и читает мое письмо.
— Хорошие слова, — говорит он. — Добрые чувства.
Я польщена, но чувствую, что он скажет что-то еще.
— Но ведь это не твои слова, Кассия, — говорит дед мягко.
Слезы застилают глаза; я смотрю вниз, на свои руки. Они, эти руки, не умеют писать. Почти все в нашем Обществе могут только пользоваться чужими словами, а писать не умеет никто. И чужие слова разочаровали дедушку. Лучше бы я принесла камень, как Брэм. Или вообще ничего. Лучше было прийти с пустыми руками, чем разочаровать его.
— У тебя есть твои собственные слова, Кассия, — говорит дедушка. — Я слышал некоторые из них, и они прекрасны. Ты уже сделала мне подарок, навещая меня чаще других. И мне все равно дорого это письмо, потому что оно от тебя. Я не хочу ранить твои чувства. Я только хочу, чтобы ты верила своим собственным словам. Ты понимаешь?
Я поднимаю глаза, встречаю его взгляд и киваю, потому что он хочет от меня понимания, и я могу принести ему этот дар, даже если не нашла единственно нужных слов в письме. А потом, вспомнив о том дне, когда из окна поезда видела «снег» в июне, я вынимаю из кармана платья маленькое семечко в венке из хлопковой ваты и протягиваю его дедушке.
— О! — произносит он, поднося руку к лицу, чтобы лучше рассмотреть семечко. — Спасибо, дорогая. Посмотри, это последнее облачко счастья.
Теперь я думаю: не означает ли эта реплика начало ухода дедушки. Что он имеет в виду? Смотрю на дверь. Не позвать ли родителей?
— Я старый лицемер, — говорит вдруг дедушка, и в глазах его снова появляется озорной блеск. — То учил тебя находить собственные слова, а теперь хочу попросить позаботиться о чужих. Дай взглянуть на твой медальон.
С удивлением протягиваю ему медальон. Он кладет его на ладонь, стучит по крышке ногтем, что-то поворачивает. И вдруг медальон открывается, и я с ужасом вижу, что из него выпадает листок бумаги. Я сразу вижу, что бумага старая — плотная и кремового цвета; не такая гладкая и белая, как те рулоны, которые выходят из наших портов и скрайбов.
Дедушка бережно и аккуратно разворачивает листок. Я стараюсь не рассматривать пристально: а вдруг он не хочет, чтобы я видела, но и беглого взгляда достаточно, чтобы понять, что и слова на бумаге напечатаны давно. Таким шрифтом сейчас не пользуются; буквы мелкие, темные и жмутся друг к другу.
Его пальцы дрожат; то ли из-за близкого конца жизни, то ли от того, что он держит в руке, — не знаю. Хотелось бы помочь ему, но чувствую: это он должен сделать сам.
Он быстро прочитывает текст и закрывает глаза. Лицо выражает глубину охвативших его чувств, которой я не в состоянии постичь.
Затем он открывает свои яркие, прекрасные глаза и смотрит прямо на меня, пока его пальцы снова складывают листок бумаги.
— Кассия, это тебе. Это даже более драгоценно, чем медальон.
— Но ведь это так... — я запинаюсь, прежде чем произношу слово «опасно».
Наше время истекло. Из холла доносятся голоса родителей и брата. Дедушка с любовью смотрит на меня и протягивает листок. Вызов, приношение, дар. Через секунду я принимаю его. Мои пальцы сжимают листок, он отпускает его.
Затем дед возвращает медальон, я укладываю внутрь сложенный листок и захлопываю крышку. Дедушка наклоняется ко мне.
— Кассия, — шепчет он, — я даю тебе то, чего ты пока еще понять не можешь. Но, я думаю, придет время, и ты поймешь. Именно ты скорее, чем остальные. И помни: это нормально — искать ответы.
Он держится долго. За час до полуночи, когда глубокая сине-черная ночь глядит в окно, он останавливает взгляд на каждом из нас по очереди и говорит самые лучшие слова, которые когда-либо сопутствовали последней минуте жизни: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя».
И каждый из нас отвечает ему теми же словами. И каждый из нас это чувствует. И он улыбается. Откидывается на подушки и закрывает глаза.
Все в нем было гармонично. Он прожил хорошую жизнь и закончил ее так, как было положено, и точно в назначенный час. Когда он умирает, я держу его руку.
ГЛАВА 8
— Ни одного нового фильма, — жалуется Сера, девочка из нашей компании. — Уже два месяца ничего нового.
Опять субботний вечер, и те же разговоры, что и на прошлой неделе.
— И все-таки это лучше, чем два других варианта, — говорит Эми. — Разве нет?
Она смотрит на меня, ожидая, что я скажу. Я киваю. Как всегда, наш выбор ограничен тремя возможностями: игровой центр, кино, музыка. Еще неделя не прошла с тех пор, как умер дедушка, и я чувствую себя странно. Он ушел, и теперь я знаю, что в моем медальоне — запретные слова. Это странно — знать то, чего не знают другие, и иметь то, чего иметь не следует.
— Итак, Кассия подает голос за фильм, — продолжает Эми, беря на себя роль председателя. Она наматывает прядь темных волос на палец и смотрит на Ксандера. — Что скажешь ты?
Я уверена, что Ксандер снова захочет пойти в игровой центр, но этого не хочу я. Наш последний поход туда был для меня не слишком-то удачным: я наступила на таблетки и имела беседу с чиновницей. Ксандер читает мои мысли.
— В этом нет твоей вины, — говорит он. — Не ты их потеряла. И они тебя ни в чем не обвиняют.
— Я знаю. Но все-таки...
Мы не обсуждаем всерьез возможности пойти и послушать музыку. Никто из молодежи не горит желанием сидеть в зале и слушать сто разрешенных песен, спетых где-то в другом месте и даже совсем в другое время. Никогда не слышала, чтобы кого-то распределяли на работу, связанную с музыкой. Может быть, в этом есть смысл. Может быть, песня должна быть спета один раз, записана, а потом ее можно распространять в записи.
— Нет, давайте все-таки пойдем и посмотрим фильм, — говорит Ксандер. — Знаете, тот, о нашем Обществе. Там еще есть виды, снятые с самолета.
— Я его вообще еще не видел, — раздается позади меня голос Кая Макхэма.
Кай. Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на него. Наши взгляды встречаются в первый раз с того вечера, когда я наступила на таблетки. Я его вообще с тех пор не видела. То есть не видела лично. Но всю неделю его лицо возникало в моем сознании таким, каким оно появилось тогда на экране, удивив меня своей ясностью. А потом вдруг исчезло, и я осталась в полном смятении. Не понимаю почему, думала о нем всю неделю и не могла просто двигаться дальше.
Может быть, на меня так повлияли последние слова дедушки. О том, что сомневаться — это нормально. Правда, я думаю, он не имел в виду Кая. Мне кажется, он имел в виду нечто большее. Поэзию, например.
— Тогда решено, — говорит Сара. — Пойдем и посмотрим его все вместе.
— Как ты мог пропустить такой фильм? — задает законный вопрос Пайпер, потому что мы смотрим все новые фильмы. Этот шел уже несколько месяцев, и у Кая была масса возможностей посмотреть его. — Разве ты не пошел тогда на него вместе с нами?
— Нет, — отвечает Кай. — Наверно, я тогда допоздна работал.
Он говорит тихо и спокойно, но в его голосе сейчас, да и всегда звучит какая-то более глубокая и
