— Куда она пошла?
Снова поворот. Я плохо закрыла медальон. Уголок бумажки торчит снаружи.
— Она в своей комнате. Переодевается. Приехала вся в грязи после восхождения. — Теперь голос Брэма звучит тверже. Он покрывает меня, даже не зная, что я что-то прячу. И у него хорошо получается.
Слышу шаги в холле, снова открываю медальон и засовываю уголок бумажки внутрь.
Поворачиваю створки медальона; раздается приглушенный щелчок. Наконец-то. Одной рукой я расстегиваю платье, другой — кладу медальон обратно на полку. В следующий момент дверь открывается, я оборачиваюсь и восклицаю с удивлением и негодованием:
— Я переодеваюсь!
Чиновник видит пятна грязи на моей одежде и кивает:
— Пожалуйста, когда переоденетесь, выйдите в холл. И побыстрее!
Влажными от волнения руками я бросаю грязную одежду в контейнер для стирки, надеваю другую, которая не имеет ни малейшего запаха поэзии, и покидаю комнату.
— Папа никогда не отдаст им образец дедушкиных тканей, — шепчет мне Брэм, когда я возвращаюсь в холл, — потому что он потерял его. Поэтому они здесь. — На мгновение любопытство пересиливает в нем страх. — Почему тебе именно сейчас понадобилось переодеваться? Ты была не такой уж грязной.
— Я была грязной, — шепчу я в ответ. — Ш-ш-ш. Слушай.
Слышу шепот из комнаты родителей. Затем мамин голос повышается. Не могу поверить в то, что сказал мне Брэм. Отец потерял дедушкин образец?
Печаль оттесняет страх в моей душе. Это плохо, очень плохо, что он совершил такую громадную ошибку. Но не только потому, что она причиняет боль ему и всем нам. Ведь это значит, что теперь дедушка ушел навсегда. Они не смогут вернуть его без этого образца.
Вдруг я начинаю надеяться, что чиновники все-таки найдут этот образец в нашем доме.
— Подожди здесь, — говорю я Брэму и иду на кухню. Чиновник биомедицинской службы стоит перед использованным контейнером и водит по нему прибором в разных направлениях. Потом делает шаг в сторону и повторяет эти же движения в другом месте кухни. Я читаю слова, выгравированные на ручке: «Прибор биологического обнаружения».
Я вздыхаю с облегчением. Ну, конечно. Прибор может считать код, который выгравирован на пробирке с образцом дедушкиной ткани. Другие вещи в доме их не интересуют. Они не найдут листок со стихами, потому что они ищут не его. И, может быть, все-таки найдут образец.
Как мог папа потерять такую важную вещь? Как он мог потерять собственного отца?
Несмотря на мое приказание, Брэм идет за мной в кухню. Он дотрагивается до моей руки, и мы возвращаемся в холл.
— Мама спорит с ними, — говорит он, указывая на комнату родителей. Я сжимаю его руку. Им незачем обыскивать отца, у них имеются приборы, которые указывают, где искать. Но мне кажется, они хотят показать: мой отец должен бережно относиться к вещам большой важности.
— Они и маму обыскивают? — спрашиваю я Брэма. Неужели нам всем придется подвергнуться такому же унижению?
— Не думаю, — отвечает Брэм. — Она сама захотела быть вместе с папой.
Дверь спальни открывается, и мы с Брэмом отпрыгиваем в сторону, чтобы дать дорогу чиновникам. В своих белоснежных халатах они кажутся выше ростом. Один из них, решив, что мы напуганы, ободряет нас улыбкой. Но она не помогает, потому что не может вернуть нам образец, а отцу — чувство собственного достоинства. Урон нанесен.
Отец идет за чиновником, бледный и несчастный, В отличие от него, мама раскраснелась и выглядит рассерженной. Вслед за отцом она идет в переднюю, а мы с Брэмом стоим в дверях и ждем, что будет.
Они не нашли образец. Мое сердце падает. Отец стоит посреди комнаты, и чиновник отчитывает его:
— Как вы могли допустить это?
— Я не знаю. Это непростительно. — Его слова звучат тускло и вяло, будто он повторял их столько раз, что потерял всякую надежду, что ему поверят. Он стоит прямо, как всегда, но выглядит усталым и постаревшим.
— Вы понимаете, теперь у нас нет возможности вернуть его, — говорят они.
Отец кивает; его лицо выражает отчаяние. И хотя я сержусь на него за потерю образца, я понимаю, как ему невыносимо тяжело. Ведь речь идет о дедушке. Несмотря на свой гнев, я хочу взять папу за руку, но вокруг слишком много чиновников.
Я лгунья и притворщица. Я тоже сегодня нарушила правила и сделала это намеренно.
— На работе могут быть применены санкции против вас, — говорит одна из чиновниц таким злым тоном, что мне становится любопытно, не накажут ли ее саму. Никто не должен так разговаривать с другими. Даже если человек совершает ошибку, нельзя переходить на личности.
— Как вам могут доверить реставрацию и сохранение ценностей, если вы не в состоянии сберечь единственный образец ткани, да еще такой важный образец? — Другой чиновник говорит тихо. — Вы потеряли образец, принадлежавший вашему собственному отцу. И вы не сообщили о потере.
Отец проводит рукой по глазам.
— Я боялся, — говорит он.
Он понимает серьезность ситуации. Им нет нужды объяснять ему это. Через несколько часов после смерти тело было кремировано. Новый образец получить невозможно. Он ушел. Он ушел. Дедушка ушел навсегда.
Мама плотно сжимает губы, ее глаза горят. Но ее гнев направлен не на отца, а на чиновников, которые его так унижают.
Хотя, казалось бы, все уже сказано, чиновники не уходят. Несколько минут проходят в холодном молчании. Все мы думаем о дедушке, о безвозвратности потери.
Из кухни доносится сигнал: прибыл наш ужин. Мама выходит из комнаты. Я слышу, как она достает контейнеры с едой и ставит их на стол. Потом возвращается, по-деловому четко стуча каблуками по деревянному полу, и произносит, обращаясь к чиновникам:
— Сейчас время приема пищи, — говорит она, глядя прямо на них. — Боюсь, нам не прислали лишних порций.
Чиновники слегка хмурятся. Она что, пытается их выставить? Трудно сказать. Ее лицо кажется открытым, ее тон хотя тверд, но выражает сожаление. И она так мила. Этот румянец, эти длинные, струящиеся по спине светлые волосы. Это, конечно, не должно иметь значения, но почему-то имеет.
Кроме того, даже официальные лица не смеют сильно нарушать время приема пищи семьи.
— Мы доложим обо всем, — заявляет самый высокий из них. — Я уверен, что санкции будут самыми строгими, и в случае повторения подобного за вами будет числиться нарушение.
Отец кивает. Мама бросает взгляд в сторону кухни, чтобы напомнить им, что наша еда здесь и остывает, возможно, теряя при этом питательные вещества. Чиновники коротко кивают всем нам и один за другим, обойдя порт, пересекают холл и удаляются через единственную входную дверь нашего дома.
После их ухода все мы облегченно вздыхаем. Отец поворачивается к нам.
— Простите меня, — говорит он, — я так виноват.
При этом он смотрит на маму и ждет ее ответа.
— Перестань думать об этом, — говорит она решительным тоном. Она знает, что проступок отца будет внесен в базу данных и будет свидетельствовать против него. Она также знает, что теперь нет надежды на возвращение дедушки. Но она любит папу. Иногда мне кажется, что любит слишком сильно. Я и теперь так думаю. Потому что, если она не сердится на него, могу ли я сердиться?
Когда мы все садимся за стол, мама, перед тем как передать отцу контейнер с обедом, на мгновенье обнимает его и кладет голову ему на плечо. Он в ответ гладит ее по волосам и по щеке.
Наблюдая за ними, я думаю о том, что когда-нибудь что-то подобное может случиться со мной и Ксандером. Наши жизни будут так тесно связаны, что любой поступок одного из нас будет влиять на другого до самого конца. Однажды мама пересаживала дерево в питомнике и показала мне его, когда я пришла
