его камнем, разбила бы вдребезги со злостью и шумом. Думаю, стекло звенит, когда ломается. Мне хотелось бы увидеть, как оно разлетается на миллион сияющих осколков. Но вместо этого я должна быть осторожной.
Еще одна длинная серебристая трещина бежит по поверхности стекла. Гладкая блестящая зеленая ткань под стеклом не повреждена. Осторожно удаляю куски стекла и вынимаю ткань.
Снимаю с руки носок и осматриваю ее. Я даже не порезалась. Крови не видно.
После колючей, жесткой шерсти носка шелк кажется холодным и сияющим, как вода. «Мой день рожденья начался в воде...» — вспоминаю, пока складываю ткань, и улыбаюсь.
Спрятав шелк и контейнер с таблетками в карман платья, которое надену завтра, я ложусь в постель и воображаю себе этот образ. Вода. Сегодня во сне меня унесет вода. И датчики не зафиксируют в моем сознании ничего, кроме меня, Кассии, которую несут волны.
Нашего инструктора сегодня нет. У нас новый инструктор — молодой офицер, который бросает слова быстро и отрывисто, как в казарме. По его глазам видно: он счастлив, что имеет над нами власть и может приказывать.
— Принято решение сократить время вашего активного отдыха этим летом. Сегодня у вас последнее восхождение. Снимите все маркеры, которые увидите, и разрушьте пирамиды.
Я смотрю на Кая, который не выглядит удивленным. Стараюсь не задерживать взгляд на его лице и не искать ответа в его глазах. Сегодня утром в поезде, по дороге в питомник, мы разговаривали вежливо и естественно. Мы оба знаем, как вести себя, когда за нами наблюдают. Всю дорогу я думала о том, как он расценивает мое бегство от него вчера на холме. Что он подумает обо мне, когда узнает о сортировке, и как примет подарок, который я хочу ему преподнести сегодня? Или он поступит со мной так, как я поступила с Ксандером, и отвернется от меня?
— Почему? — жалобно спрашивает Лон. — Мы половину лета маркировали эти тропинки.
Мне кажется, я вижу слабую улыбку на лице Кая и понимаю: Лон ему нравится. Кто еще будет постоянно задавать вопросы, которые никто не осмеливается задать, никогда не получая на них ответов? Меня поражает мысль, что и для этого нужна смелость. Некая готовность к удару, но ведь это тоже смелость.
— Не задавайте вопросов, — обрывает чиновник Лона. — Вперед!
Вот так в последний раз мы с Каем начинаем восхождение на холм.
Мы уходим достаточно далеко по проложенной нами тропинке. Никто не может нас видеть. Кай ловит мою руку, когда я собираюсь содрать полоску с одного из кустов.
— Оставь все это. Мы идем на вершину.
Наши глаза встречаются. Я никогда не видела его таким безрассудным. Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но он прерывает меня:
— Если, конечно, ты хочешь попытаться.
В его голосе вызов, которого я раньше никогда не слышала. В нем нет жесткости, но вопрос задан не из любопытства. Он должен знать мой ответ; это что-то скажет ему обо мне. Он ничего не говорит о том, что случилось вчера. Его лицо открыто, глаза полны жизни, тело напряжено, каждый мускул говорит: «Теперь. Время пришло».
— Я хочу попытаться, — говорю я и в подтверждение своих слов иду первая по тропинке, проложенной нами раньше. Вскоре я чувствую, как его рука сжимает мою руку, и наши пальцы переплетаются; я остро чувствую то же, что и он: мы должны дойти до вершины.
Не оборачиваюсь, но я полна решимости.
Когда мы пробиваемся на последний перед вершиной участок леса, где мы никогда не были, я останавливаюсь.
— Подожди, — говорю я. — Если мы твердо решили дойти до вершины холма, я хочу разрешить все сомнения и недоговоренности сейчас, чтобы мы стояли там свободно и открыто.
Помимо терпения, я читаю на лице Кая беспокойство — беспокойство, что нам не хватит времени. Даже сейчас снизу может зазвучать свисток, а я не услышу его из-за биения наших сердец и нашего дыхания — вместе и врозь, вместе и врозь.
— Я испугалась вчера.
— Чего?
— Того, что нашу любовь организовали чиновники. Они рассказали тебе обо мне. И они рассказали мне о тебе наутро после Обручения, когда твое лицо появилось на микрокарте по ошибке. Мы с тобой знали друг друга очень долго, но никогда раньше... — Я не в состоянии закончить фразу, но Кай понимает, что я имею в виду.
— Ты не выбрасываешь что-то просто потому, что это было предсказано, — возражает Кай.
— Но я не хочу ничего делать по их выбору.
— Ты и не делаешь этого. И не должна.
— Сизиф и его камень, — вспоминаю я. Дедушка оценил бы эту историю. Он тащил свой камень, прожил жизнь, которую ему спланировало Общество, но его мысли всегда были его собственными.
Кай улыбается.
— Правильно, но мы, — он ласково тянет меня за руку, — втащим наш камень на вершину. И может, даже постоим там минутку. Идем.
— Мне надо сказать тебе еще кое-что, — говорю я.
— О сортировке? — спрашивает он.
— Да...
Кай прерывает меня:
— Они сказали нам. Я включен в группу, которую переведут на другую работу. Я уже знаю.
Он знает? Знает ли, что проживет меньше, если останется работать в центре распределения питания? Знает ли он, что был ровно посередине между теми, кто остается, и теми, кто будет переведен? Знает ли он, что я сделала?
Он видит эти вопросы в моих глазах.
— Я знаю, что ты должна была разделить нас на две группы. И знаю, что я, вероятно, оказался посередине.
— Ты хочешь узнать, что я сделала?
— Я догадываюсь, — отвечает он. — Они сказа ли тебе о продолжительности жизни и о ядах, правда? Поэтому ты переставила меня в другую группу.
— Да. Ты тоже знаешь о ядах?
— Конечно. Большинство из нас об этом догадывается. Но никто не вправе жаловаться. Здесь мы все равно проживем дольше, чем где-нибудь в Отдаленных провинциях.
— Кай, — об этом трудно спрашивать, но я должна знать, — тебя отправляют?
Он смотрит на небо. Над нами, зловещее и золотое, встает солнце.
— Я не уверен. Они еще не объявили нам. Но я знаю, что у нас мало времени.
Когда мы поднимаемся на вершину Большого холма, нас обоих охватывает особенное чувство. Он — тот же Кай, я — та же Кассия. Но мы стоим вместе там, где ни один из нас до сих пор не бывал.
Это все тот же мир, серый, синий, зеленый, золотой, который я вижу всю свою жизнь. Тот же мир, который я видела из дедушкиного окна или с вершины малого холма. Но сейчас я выше. Если бы у меня были крылья, я бы их расправила. И взлетела бы.
— Я хочу, чтобы это было у тебя, — говорит Кай, вкладывая мне в руку свой артефакт.
— Я не знаю, как им пользоваться, — возражаю я, не желая, чтобы он понял, как сильно мне хочется получить этот подарок. Как мне больно держать и владеть частью его истории и частью его самого.
— Думаю, Ксандер может научить тебя, — говорит он ласково, и у меня прерывается дыхание. Он прощается со мной? Просит верить Ксандеру? Быть с Ксандером?
Прежде чем я успеваю задать вопрос, Кай притягивает меня к себе и шепчет в ухо, горячо и нежно:
