— Но этого не может быть, — упрямо повторяет мужчина. Все поворачиваются к окнам. Их лица выражают растерянность. Может ли что-то невозможное стать действительностью?
Вполне реальные, маленькие белые комочки, покружившись в воздухе, падают на землю. Есть что-то странное в этих снежинках, но я пока не знаю, что именно. Невольно улыбаюсь: забавно видеть вокруг себя обескураженные лица. Нужно ли и мне беспокоиться? Наверное. Но они такие красивые, такие нежданные и в тот момент такие загадочные...
Поезд останавливается. Открываются двери, и ветер задувает несколько комочков в вагон. Я ловлю один на ладонь, но он не тает. Тайна раскрывается, когда я вижу в центре снежинки маленькое коричневое семечко.
— Это не снег, — объявляю я во всеуслышание. — Это тополиное семечко.
— Ну, конечно, — говорит мужчина. Он рад, что все объяснилось. Снег в июне — это странно, а семя тополя — нормально.
— Но почему их так много? — удивляется другая женщина.
Ответ находится быстро. Один из вновь вошедших пассажиров, смахивая пушинки с волос и с рабочей одежды, объясняет:
— Мы вырубаем тополиные рощи, которые растут вдоль реки. Общество считает целесообразным посадить здесь более ценные сорта деревьев.
Все верят ему на слово, ведь никто толком ничего не знает о деревьях. Люди довольны, что это не признак еще одного Потепления, и бормочут что-то о том, как хорошо, что Общество всегда все держит под контролем. Но я, благодаря маме, которая отвечает за поддержание порядка в Древесном питомнике и без конца рассказывает о своей работе, знаю, что его объяснение имеет смысл. Тополь не плодоносит; его нельзя использовать как топливо. От тополиного пуха одни неприятности: семена тополя летят на большие расстояния, цепляются за все подряд и растут на любой почве. Сорное дерево, как говорит моя мама. Но ей нравится тополь из-за его семян, которые сами по себе маленькие и темные, но каждое окутано красивым облачком из хлопковой ваты. Эти маленькие парашюты замедляют падение семян на землю, и они летят по ветру, опускаясь там, где могут прорасти.
Я смотрю на семечко, отдыхающее на моей ладони. В его маленькой сердцевине все еще заключена тайна. Не знаю, что с ним делать, так что кладу его в карман, рядом с контейнером для таблеток.
Этот «почти-снег» напоминает мне строку из стихотворения, которое мы изучали в прошлом году на уроке языка и литературы. «Остановившись у леса зимним вечером»[4] — одно из Ста стихотворений, предложенных нам Обществом для изучения, когда было решено упорядочить наше образование. Они создали комиссии, поручив им выбрать по сто лучших произведений из всех областей культуры: Сто песен, Сто картин, Сто рассказов, Сто стихотворений. Все прочие были исключены. Исчезли навсегда. «Для всеобщей пользы, — заявило Общество, и все поверили, потому что увидели в этом смысл. — Как могли мы по-настоящему ценить что-то, если этого было слишком много?»
Моя прабабушка была историком культуры, одним из тех, кто помогал отбирать Сто стихотворений почти семьдесят лет тому назад. Дедушка тысячу раз рассказывал мне, как его матери пришлось помогать решать, какие стихотворения оставить, а какие потерять навсегда. Она напевала ему фрагменты стихов, как колыбельные песни. «Она их нашептывала, напевала, — рассказывал дед, — а я старался вспомнить их, когда ее не стало».
Когда ее не стало. А завтра не станет и дедушки.
Облако тополиного пуха осталось позади, и я подумала об этом стихотворении и о том, как оно мне нравится. Мне нравятся слова, то как они рифмуются и как повторяются «лес», «блеск», «крест». Я подумала, что из этого стихотворения получилась бы неплохая колыбельная, но только если вслушиваться в ритм, в музыку стиха, а не в слова. Потому что, если вы прислушаетесь к словам, успокоения вы не почувствуете:
— Сегодня мы будем сортировать бумаги по номерам, — говорит мне Нора, мой инспектор.
Я невольно вздыхаю, однако Нора не реагирует. Она сканирует мою карту и отдает мне ее обратно. Она ничего не спрашивает о Банкете обручения, хотя из обновленной информации на моей сканкарте должна бы знать о вчерашнем событии. Но это меня не удивляет. Нора с трудом переносит меня, потому что я одна из лучших сортировщиц. Прошло уже три месяца с тех пор, как я последний раз ошиблась, тогда-то мы последний раз и разговаривали по-настоящему:
Я поворачиваюсь, чтобы идти к своей сортировочной машине, но она меня останавливает.
— Подожди. На твоей карте указано, что скоро ты должна пройти официальный тест сортировщика.
Киваю. Я думаю об этом уже несколько месяцев. Не так часто, как думала о Банкете обручения, но все-таки часто. Хотя сама по себе сортировка по номерам скучна, благодаря ей можно получить значительно более интересную работу. Например, я могла бы стать инспектором по реставрации, как мой отец. Когда он был в моем возрасте, он тоже работал сортировщиком информации. И дедушка тоже, и, конечно, его мать, моя прабабушка, которая принимала участие в одной из важнейших сортировок работ и была членом Комитета Ста.
Чиновники, которые сейчас курируют подбор пар, тоже начинали как сортировщики, но мне эта работа не интересна. Я не хочу участвовать в сортировке живых людей.
— Убедись, что ты готова к тесту, — говорит Нора, но мы обе знаем, что я готова.
Желтый свет проникает через окна в офисы нашего сортировочного центра. Проходя, я отбрасываю тень на столы других служащих, но никто на меня не смотрит. Я проскальзываю в мой крошечный офис, в котором едва хватает места для стола, кресла и экрана сортировочной машины. Меня окружают тонкие серые перегородки, так что я не вижу никого из своих соседей. Мы похожи на микрокарты поисковой библиотеки нашей средней школы: каждый запрятан в свою щель. У правительства, конечно, есть компьютеры, которые сортируют документы значительно быстрее, чем это делаем мы, но без нас пока не обойтись. Трудно предугадать, когда техника может дать сбой.
Так случилось в обществе, которое существовало до нашего. Каждый владел слишком многими технологиями, и это привело к катастрофическим последствиям. Сейчас у нас есть только та техника, которая нам необходима: порты, ридеры и скрайбы, и доступная нам информация стала специфичной. Специалистам по питанию не надо знать программного обеспечения железных дорог, а программисты, в свою очередь, не нуждаются в знаниях по приготовлению пищи. Такая специализация избавляет людей от перегрузки излишней информацией. Нам не надо понимать все. Кроме того, и Общество напоминает об этом все время: есть разница между знанием и технологией, и знание вас не подведет.
Я вставляю сканкарту в машину, и сортировка начинается. Хотя я привыкла сортировать по ассоциации, изображению или фразе, но могу работать и по числам. На экране появляются образцы, которые я должна найти, и множество чисел начинают скользить по экрану. Они похожи на маленьких белых солдатиков на черном поле, которые только и ждут, когда я начну выбивать их из строя. Я «ощупываю» каждого и начинаю отсортировывать, помещая ненужные числа в разные отсеки. Клавиши под моими пальцами издают мягкий, тихий звук, почти такой же неслышный, как звук падающего снега.
И я вызываю бурю. Числа летят на свои места, как снежинки, гонимые ветром.
Полпути пройдено. Образец, по которому я ищу нужный документ, меняется. Система фиксирует, как быстро я замечаю подмену и адаптируюсь. Вы никогда не знаете, в какой момент происходит замена. Через две минуты образец меняется снова, и я замечаю подмену на первой же строке чисел. Не знаю, как это происходит, но я всегда предчувствую подмену образца раньше, чем она случается.
Пока я сортирую, я не могу думать ни о чем, кроме того, что вижу на экране. Здесь, в моем маленьком сером закутке, я не думаю о Ксандере. Не стремлюсь вспомнить ощущение от прикосновения мягкого атласа к моей коже или вкус шоколадного торта на языке. Не думаю о дедушке, который завтра в последний раз
