— Ты не слышал, что я сказала?
Даже закрытая дверь не смогла спрятать напряженности ее голоса, и меня это пугало и раздражало одновременно.
— Не шуми, дорогая, детей разбудишь.
— Останься с нами!
— Я не могу, ты же знаешь, Котенок.
— Не называй меня так!
— Почему?
— Да потому, что я чувствую себя предательницей!
В свои четыре года я, конечно, не понял ее. Хотя, если быть до конца откровенным, я не понимал ее и в четырнадцать.
Наше детство пронеслось стремительно и шумно. Мы охотились, дрались, бегали наперегонки через лес. Взрослели.
— Говорят, если ты совладаешь со страхом, то завоюешь Лес… — глубокомысленно произнес однажды Антон. — Только мне кажется, что неправда это. Лес не завоевывают… Лесом живут.
Антон был моим лучшим другом. Он любил говорить что-нибудь умное и загадочное, легко обижался и легко прощал. Мы часто ругались, но он всегда шел за мной без оглядки. Сначала на охоту. Потом в круг. И в самом конце — в огонь.
Круг придумали мы сами. Он должен был символизировать наше единство. Я привел ребят на поляну, похожую на сказку, разжег костер и первым принес клятву верности. Круг стал силой, которой в будущем не могло найтись равной.
В отличие от круга, огонь не был нашим изобретением. С ним я впервые испытал страх. Настоящий
— Бежим, — сказал Антон. Вокруг шумел огонь, убивая деревья и загоняя нас в ловушку. Мы бежали и бежали. Когда отец, наконец, нашел нас, Антон был уже мертв.
В пожаре погибла почти треть поселка. Выжившие копали могилы, радуясь, что остался еще кто-то, кто может копать. Стоя на коленях, я разрывал руками иссохшую землю и старательно прятал взгляд, чтобы не выдать нового для себя желания чужой крови. Оно гнало меня вперед, туда, где нож вонзается в сердце, где под пальцами хрустят позвонки, где легко умирают люди.
После того пожара внутри меня, в самом темном уголке сознания, поселился дьяволенок. Маленький, страшный, как полуночный кошмар, комочек моих мыслей и чужой крови. Мы срослись с ним сильней, чем сиамские близнецы. И его гибель чуть не стала и моей гибелью тоже.
А еще я стал видеть сон. Один и тот же, каждую ночь.
Я стоял, привязанный к дереву. Под ногами полыхал жертвенный костер, а вокруг танцевали тени. Они тянулись ко мне, пытаясь поймать пульсирующий огонек в моем сердце. Я кричал, рвался, но веревки только врезались в кожу, оставляя на теле кровоточащие багровые полосы. Пытка эта прерывалась внезапно. Существа исчезали. Повернув голову, я увидел Бога. Он нес в руках свет.
Я просыпался от злости и боли и уже не мог заснуть, боясь, что в следующий раз Бог не придет, и я потеряю что-то очень важное в своей и без того бестолковой жизни.
Все тайное когда-нибудь становится явным.
— Ты убил человека, — сказал отец.
— Велика важность! — огрызнулся я, переступая через брошенную мне под ноги испачканную кровью рубашку.
— Тебе только пятнадцать.
Его слова за обычной уверенной холодностью скрывали что-то еще. Может, жалость?
— Мне
Он ударил меня. Нет, не сразу, потом. Сначала он говорил — о нашей крови, о дьяволе и боге. Еще о чем-то. Я не слушал. Его спокойствие бесило, и я кричал, оправдываясь, злился, понимая, что не могу этого сделать, и заводился еще больше. И получил пощечину. Было больно и очень, очень обидно. С минуту мы молча смотрели друг на друга.
— Убирайся, — сказал отец.
Я развернулся и вышел из комнаты, не уточняя, выгнал ли он меня из поселка или просто предложил немного прогуляться.
Я долго шел, бежал, брел сквозь лес, не чувствуя ничего, кроме этой пощечины, кроме ладони отца — жесткой, тяжелой — на своей щеке. Не видя ничего, кроме его глаз — цвета песка и разочарования, — в которых отражался я — растерянный, оскорбленный в своих лучших чувствах. Отец никогда меня не бил, тем более — по лицу. Сама мысль об этом обжигала щеки краской обиды и стыда.
Я запомнил отца таким. Я не знал тогда, что вижу его в последний раз.
… Лес оборвался внезапно у дрожащей то ли от грусти, то ли от страха рябой реки. На другом ее берегу безымянной серой массой раскинулся город. Я прислонился к шершавому стволу ставшей вдруг невероятно родной сосны, ища в ней поддержку, а потом решительно шагнул в холодную мутную сентябрьскую воду. Если у меня и был путь назад, то я его не искал.
Городские улицы, раскрашенные разноцветными огоньками, шумно и как-то агрессивно бросились мне навстречу. Хрипели, захлебываясь бензином, машины, отбивал ступни асфальт, и о чем-то невнятно шептались деревья — странные, чужие, словно разговоры случайных прохожих. Страшно хотелось в лес, но вернуться казалось совершенно невозможным, и осознание этого было тяжелее креста, который когда-то тащил на Голгофу Иисус. После купания в реке одежда никак не сохла, я мерз и жалел себя. Наверное, долго бы еще жалел…
Что-то ударило в спину, швырнуло о стену, потом о землю. В голове лязгнуло, ухнуло и затихло. Сквозь звон в ушах постепенно стали прорываться и другие, не менее неприятные звуки. Топот ног. Шум пламени. Крики…
— Помогите!
Рот наполнился соленой жидкостью. Я судорожно сглотнул, повернул голову, осторожно укладывая израненную щеку на асфальт. Снова сглотнул. Собственная кровь вызывала тошноту.
— Ну помогите же!
Женщина с вывихнутой рукой пыталась поднять с земли опрокинутую коляску, в которой надрывно плакал ребенок. Лениво шевельнулась мысль: не разбился ли малыш? Шевельнулась и растаяла. Это был чужой ребенок.
— Бомба? Я говорю, бомба, да?
— Да какая там бомба? Чуть что, так сразу и бомба! Газ, поди, рвануло, вот и вся тебе бомба!
Огонь приманивает людей, как бабочек…
— «Скорую» надо бы вызвать…
У парнишки было обожжено лицо и руки, но он словно не чувствовал этого, все смотрел куда-то мне за спину. Я понимал, что нужно обернуться, но никак не мог заставить себя сделать это. Прокушенная при падении губа саднила, кровь, не останавливаясь, текла по подбородку и шее, скапливалась за ухом и капала на землю.
— Какую «скорую»? Полицию надо!
— Да эти-то и сами приедут! Пожарных-вот точно надо…
Пожарных? Зачем? Мы горим?
— Мамочка-а-а!!!
— Тихо! Тихо! Все-все-все… Успокойся… посмотри-ка на меня…
«Посмотри на меня… посмотри на меня…» — настойчиво шептали за спиной. Борясь с тошнотой, я
