дрожь земли, снится припекающее солнце, на которое в такую рань уже невозможно смотреть, снятся эти солдаты… Солдаты смотрели на него из траншеи, по их глазам было видно, что они что-то ждут от него… Ну что ж, сон так сон. По крайней мере, будет интересно досмотреть его до конца.
Майор Ортнер поправил косынку, поддерживающую раненую руку (боль опять ушла), улыбнулся солдатам, и сделал правой рукой в серой лайковой перчатке легкий, приглашающий жест, совсем как дирижер, который, уже удовлетворенный овацией, предлагает музыкантам встать, чтобы и они ощутили себя допущенными к барскому столу.
— Пора!
Он сказал это негромко, но его услышали все, во всяком случае — увидели все, весь батальон. А он повернулся — и неторопливо зашагал вверх по склону, совсем как в первое утро, может быть — след в след. Он шел прямой и расслабленный, и пытался вспомнить, каким он был в то первое утро. Но вспомнить не мог. Прямой? — возможно; и даже наверное прямой (для самоутверждения); а вот расслабленный — вряд ли. Ведь он так реально ощущал тяжесть взгляда снайпера! И взгляды сотен глаз своих солдат. Взгляды, в которых не было для него опоры. Как он был в те минуты одинок! Впрочем, рядом был Господь. И это знал снайпер. А потом это поняли и солдаты. Возможно — поняли, уточнил майор Ортнер, хотя наверное он этого не знал тогда, и теперь уж точно никогда не узнает. Единственного человека, который меня понимал, я убил, и это неспроста, думал майор Ортнер, в этом что-то есть. Какой-то ключ от самого потаенного в моей душе, от моей сути. Но думать об этом поздно, да и бессмысленно. Конечно, мозг смог бы найти объяснение — он всему может найти объяснение! дать трактовку, подобрать простые и точные слова, — но это был бы суррогатный кофе: вкус и цвет вроде бы тот же, а по сути — самообман…
Он не оглядывался, но ощущал присутствие солдат. И конечно же слышал их. Слышал, хотя не слушал: рассыпное многозвучие их шагов было как бы фоном; фоном на подмалевке канонады. Он слышал их слева и справа, и позади. Потом на периферии зрения стали возникать их фигуры. Вот теперь майор Ортнер поглядел на них. И влево, и вправо, и через плечо. Солдаты шли неторопливо. Несли свои карабины, как сумки с рынка: кто в опущенной руке, кто на плече, уравновешенным, едва придерживая в цевье одной рукой; а кто и вовсе как коромысло, через оба плеча, придерживая одной рукой за ствол, а другой за цевье. Сейчас карабины не были оружием. Оружием они станут потом, посреди склона, когда придет время бежать, а может быть и стрелять…
С каждым шагом приторный смрад разлагающихся тел становился все тяжелей, волны тротиловой вони не могли его заглушить. Как же я не подумал, что последним моим ощущением в этой жизни будет не боль, а отвращение от каждого вдоха?..
Обоняние убило праздник.
Майор Ортнер опять взглянул на солдат. Похоже, смрад не влиял на их настроение. Ну конечно же! — вспомнил он, — ведь это же я распорядился, чтобы в них влили все наличное пойло. По ним не скажешь, что они пьяны, но ведь наверное и по мне нельзя сказать, что у меня сейчас на душе…
Он никогда не задумывался, как его воспринимают солдаты, и теперь это был не интерес и даже не любопытство, а — как бы вернее назвать — самоирония. Вот. Самоирония. Средство, избавляющее от необходимости думать. Позиция, которой не требуется фундамент, база; корабль, непотопляемый при любой волне. Ничего не принимай всерьез — и ты неуязвим…
Дрожь земли становилась все ощутимей, еще немного, думал майор Ортнер, и земля станет уходить из-под ног. Он знал, что это не так, но ему нравилось так думать, нравилось представлять, что вот настанет момент — и придется каждый шаг делать осознанно, каждый раз смотреть, куда ступаешь, чтобы земля в последний момент не ускользнула.
Вблизи взрывы 150-миллиметровых снарядов были куда грандиозней и завлекательней. Какая-то сила влекла к этим взрывам, влекла войти в них. Влекла войти в них, как в храм, войти — и поглядеть, что там, за завесой багровых клубов и пламени. Моя душа уже там, думал майор Ортнер, и она манит за собой мое тело: иди! не бойся! ведь именно там то, что ты ищешь — тишина и покой…
Не представляю! — думал он, — не могу представить, как эти парни в доте выдерживают такой ад. Может быть, они уже давно оглохли и отупели от нескончаемых ударов по мозгам? И уже не понимают толком, что происходит? Пока канонада — сидят на полу, уткнув лицо в поднятые колени, стиснув руками голову, а лишь только канонада утихает — выскакивают наружу с безумными глазами и стреляют во все, что движется. Наверное, они ощущают себя внутри наковальни, на которой огромным молотом отводит душу злой колосс. Я бы не смог…
Рядом — впереди, в одном шаге от него — что-то шлепнулось в жухлую траву. Слабо стукнуло, и даже пыль не поднялась. И почти сразу — еще; тоже спереди, но на полтора метра левее и на голое место, так что удалось разглядеть. Осколки. Второй был большим, с половину ладони. Ну, может не с половину, но большой, с одного бока оплавленный, напоминающий обломанную раковину.
Рядом кто-то вскрикнул и выругался.
Майор Ортнер взглянул на солдат. Свои карабины они уже несли как оружие. Близость опасности пригнула их. И каждый шаг требовал воли. Солдаты выдавливали ее по капле: капля — шаг, еще капля — еще шаг. Так их надолго не хватит. Унтеры — да и не только унтеры, все солдаты, сотни глаз, — поглядывали на него. Опять они чего-то от него ждали. Ах, да! — ведь он должен руководить атакой…
К этому майор Ортнер сейчас был не готов.
Ведь он уже отделился от земных забот, его душа, прихватив всю наличную энергию (душе после смерти тела предстояли немалые хлопоты, а возможно и неблизкое путешествие к Господу; впрочем, путешествие может быть и не понадобится, если вдруг окажется, что Господь рядом, и всегда, все время был рядом), — так вот, душа покинула его на этом склоне, и он так остро чувствовал пустоту в себе и вокруг, и что он остался один… И вот оказывается, что это не так, оказывается, что он еще не все здесь сделал, он еще не отдал какой-то долг…
Из равнодушного любопытства (а на самом деле — чтобы выиграть время и успеть возвратиться на этот склон, к этим людям) майор Ортнер взглянул на того солдата, которого рядом с ним ранило. Это был обер-ефрейтор, крепыш со злым от боли, усыпанным крупным потом лицом. Он уже сидел на земле, разрывая зубами индивидуальный пакет. Его МГ стоял на сошках рядом.
Так что же я должен сделать? Ах, да!..
(Опять он подумал «ах, да», потому что и слова его покинули, остались только звуки, эхо эмоций.)
Майор Ортнер повернулся вправо и здоровой рукой (как пригодились перчатки!) показал: «ложитесь»; затем повернулся влево и повторил жест. Батальон неспешно залег. Но сам майор Ортнер остался на ногах, только поставил ноги пошире и наискосок, чтобы быть устойчивей. Если бы хотел — он тоже лег бы; это естественно и, возможно, разумно. Однако он… Ну не хотел он ложиться! — только и всего. Позы в этом не было. Произвести впечатление?… Вот только этого недоставало!
Осколки продолжали шлепаться. И рядом, и подальше. От одного осколка майор Ортнер даже чуть посторонился. Не отошел, а только перенес тяжесть тела на другую ногу — и этого оказалось достаточно: осколок упал свободно, не зацепив куртку.
Этот случай его поразил. То есть — сперва случилось, и лишь затем до его сознания дошел смысл произошедшего. Оказывается (хотя майор Ортнер не прилагал для этого и малейшего усилия), сейчас он видел, слышал, чувствовал все, что происходило рядом с ним. А может быть и дальше — кто знает! Его тело стало антенной (нет, все же не тело, а душа, ведь тело только исполнитель). Значит, его душа (она все же вернулась!) опять с ним, и по какой-то причине она раскрыла ему свою способность настолько сливаться с окружающим пространством, что сейчас он ощущал все происходящее вокруг — каждую мельчайшую подробность! — как себя. Если б ему сейчас нужно было — он бы услышал плотный звук крыла капустницы, подминающего воздух…
Он опять осмотрелся.
И от изумления даже дышать перестал.
Впрочем, в дыхании и не было нужды, потому что, оказывается, время майора Ортнера замедлилось, да так основательно, что течение времени стало почти незаметным. Словно оно перешло с обычного голоса на едва различимый шелест. Теперь одного вдоха, пожалуй, могло бы хватить, скажем, на сутки, а то и больше. Ведь это замедление относилось не только к окружающему миру, но и к тому, что происходило внутри майора Ортнера, к каждой клеточке его тела. Ведь если в этой клеточке замедлились все жизненные процессы, то и нужда в кислороде уменьшилась соответственно. Значит, такое состояние не россказни, не
