– Итак, Притязающий объявлен. Господин главный хранитель законов, прошу вас...
Откуда-то из-за правого уха Боруна тотчас полилось нараспев:
– Три смены дня и ночи отводится прочим, желающим заявить о своих притязаниях. Еще десять и четыре – на сбор голосов. Чиновники ведомства Хранения законов и присяжные маги по всей стране обязуются обеспечить оглашение соответствующих указов и имен Притязающих, всемерно содействовать сбору голосов и доставке их в столицу, а также надзирать за полной и безусловной законностью про...
Захрустела переворачиваемая страница. Борун даже не повернул головы в сторону чтеца. Он не мог оторвать взгляда от пронизанной светом фигуры мага, словно парившей над раскаленным добела квадратом.
– ...цедуры, – дочитал законовед. Шумно глотнул воздуха и пояснил совсем другим, неофициальным голосом:
– Все это, конечно, только с завтрашнего утра. Тут ведь, господа, такое дело! Подготовиться надо, подчиненных просветить... – И длинно, тоскливо вздохнул.
– Так что, три дня всего? – вопросил кто-то с верхотуры.
– Сказано же было, господа: три дня и три ночи.
– Вот и выходит три дня!
– Ничего не выходит! – подключились еще голоса.
– Ну что, найдется еще смельчак? – с вызовом выкрикнула женщина.
Для Боруна перепалка звучала как гомон птиц, повздоривших у кормушки. Он сидел. Смотрел. Вникал. Пытался – и никак не мог уловить нечто... Нечто очень важное. По-настоящему важное.
– ...до оглашения воли вершащих Избрание пребывать под сенью Дома правосудия! – Хранитель законов несолидно возвысил голос, силясь перекричать шум.
Но шум тотчас улегся сам. Только высоко, под самыми скатами крыши, протяжно и жалобно прозвенело что-то. Или это звенит у него в ушах? Все взгляды вновь обрушились на Боруна. Он чувствовал эту невыносимую тяжесть спиной и затылком, но не мог стряхнуть оцепенение, обернуться к недругам лицом, как надлежит. Он смотрел на мага. Маг смотрел в никуда. Светился. Лишь почувствовав совсем близко присутствие чужих, равнодушных, огромных тел – запах пота, пыли, дешевой рыхлой ткани, которую с удивительным упорством отряжала на государственные нужды казна, – Борун задышал и зашевелился. Над ним нависали две гигантские фигуры, два людоеда, демона, смутно напоминавшие стражей-привратников. Демоны тупо и терпеливо взирали на него, перетаптываясь, как вилороги в стойле. Побрякивала сбруя. У самой ноги Боруна, прямо у фиолетового щегольского башмака, основательно уперлось в пол древко копья. Они ждали. Демоны ждали его. Борун дернулся, отшатываясь от чудищ, взгляд его вновь метнулся к Тринадцатому. И встретился наконец с глазами мага. Тот весь разом потух, будто свечку задули, сделался обычной стариковской плотью, сединой спутанных волос, заношенной тканью одежды. И песок потух. Но вспыхнули глаза старика – не злым и не радостным, нездешним отсветом.
– Вы должны были знать, – пояснил он самым обыденным тоном. – Соискатель должен быть доступен к моменту оглашения решения. И для награды, если победит, и для наказания в случае проигрыша.
– Какого... наказания? – с трудом выговорил Борун.
– Лицо, заявившее необоснованные Притязания, карается смертью.
Борун неотрывно смотрел на мага и не видел в нем даже тени злорадства. Одну только сосредоточенную печаль. Стражники – конечно, никакие не демоны, а обычные солдаты, хотя и дюжие, – наклонились к нему, норовя подхватить под руки. Последним усилием не воли даже, а одной только бешеной поруганной гордости Борун задавил в себе порыв рваться и визжать. Повелительно вскинул ладони, отстраняя солдафонов. Встал, выпрямился, сколько смог. Протолкнул из горла в желудок шершавый ком. Даже улыбнулся.
– Все это, конечно, только с завтрашнего утра, – с издевкой повторил он слова законника. Раздвинул стражей. Те отошли, покорные едва заметному движению руки Тринадцатого. У выхода бросил, не оборачиваясь, через плечо: – Утром. Вы знаете, где меня найти.
В паланкине, едва слуга задернул плотный занавес, Борун скорчился среди ароматных подушек и то выл, то давился жутким хохотом. Опытные носильщики шли размашистой рысцой, в потемках мелькали и подпрыгивали в щели между шторами огоньки чужих окон, и от этой качки, и мельтешения, и пляски его вывернуло прямо на шапку поспешавшего рядом свитского. Тот даже не повернулся, разве что сбился с шага на мгновение, и Борун, поклявшийся себе во что бы то ни стало выгнать негодяя взашей прямо на рассвете, лишь даром напрягал слезящиеся глаза, силясь разобрать хоть какие-то приметы бедолаги. Не разобрал, решил рассчитать всех, и носильщиков, и кортеж, и остаток пути до дома провел, обессиленный, почти в беспамятстве.
– ...Пустяки? Это ты называешь пустяками? «Лицо, заявившее необоснованные Притязания, карается смертью»... Смертью, понятно тебе? О, небеса и недра!
Борун метался по комнате. Взгляд его слепо блуждал, выхватывая из багровой пелены отдельные приметы реальности. Бездымный магический огонь в очаге, золотые безделушки на столешнице низкого столика, выточенной из цельной пластины прозрачного сланца, кресло с фигурными ножками, опрокинутое им в недавнем приступе бешенства... Знакомые, любовно подобранные вещи, символы его статуса. Привычные, обыденные, убедительно настоящие. Мир, рухнувший для Боруна каких-то полторы ночные стражи назад, оказывается, и не думал рушиться, он даже не пошатнулся. Ровно грел очаг, маслянисто отливало золото, лениво дремали тяжелые складки узорных занавесей и покрывал. Он не был иллюзией, этот комфортный, роскошный, равнодушный мир. Он остался прежним, вовсе не заметив, как с грохотом и проклятиями вывалился из него достойнейший и виднейший гражданин. И оттого Боруну хотелось рвать и топтать эти наглые вещи, посмевшие остаться невозмутимыми, когда он оказался на краю гибели. Он метнулся к столику, повалил его яростным пинком. Роскошные вещицы посыпались с обиженным звоном. Одна, откатившись, остановилась возле блестящего кожаного сапога с фиолетовой отделкой. Новехонького дорогого сапога, слегка забрызганного свежей грязью. Борун медленно поднимал глаза, пока не добрался до лица – знакомого, вульгарно-красивого лица человека, снисходительно взиравшего на него из глубокого кресла.
– Кром, предатель! – взревел Борун, бросаясь к креслу и вцепляясь в подлокотники.
Человек даже бровью не повел, лишь поморщился слегка. Поднес к лицу руку, принялся изучать ноготь мизинца.
– Покуражиться пришел? Верный прихвостень нашего великого стратега! Где он, кстати?
– Ты что это, внучок?
Борун всем телом развернулся на голос. Дед, невесть откуда взявшийся, картинно восседал на краю столешницы, косо воткнувшейся в ковер. Как он там угнездился, бес его знает, – не сидел и не лежал, стлался по самому краешку, будто ящерица по каменному гребню. Вид у него был безмятежный, крылья расслабленно свешивались из-под складок плаща, только когтистая лапка цепко держалась за невидимые неровности на отполированном сланце.
– Бушуешь, вещи разбрасываешь. Никак недоволен чем?
Борун отклеил липкие ладони от подлокотников кресла.
– Ты знал?
– А что это меняет?
– Даже не спрашиваешь, о чем я, – упрекнул Борун, чувствуя, как улетучивается его ярость, уступая место беспомощной, детской горечи.
Существо ободряюще улыбнулось ему:
– Ты не понял, внучок. Этот их закон, заключение под стражу и... и прочее в том же духе – разве это что-то меняет в твоих планах? Ты что, собираешься проиграть королевские выборы?
– Я... Э-э-э, конечно, нет. Просто мне не очень-то... Если...
Борун провалился в выпуклые, поблескивающие влажной слюной глаза. И ослабли тройные узлы, стискивавшие все у него внутри, испарился нутряной, панический страх. Даже звериное чутье на опасность примолкло, свернулось клубочком где-то глубоко в душе. Эти глаза были полны любви – всепоглощающей отеческой любви и гордости за него, особенного, единственного на свете мальчика. Облитый теплым сиянием, Борун преображался на глазах. Сами собой развернулись плечи, величаво выпятился живот, и сладко заныли виски, схваченные королевским обручем, представлявшимся ему так ясно, будто он уже
