Худ был настолько влюблен, что с трудом справлялся с дежурствами. Казалось, он целыми днями только и думает о том, как бы ему приблизиться к Зеленому Чулку и прикоснуться хотя бы к ее мизинцу.
— Если так пойдет дальше, — язвительно заметил Бек, — он у нас тут еще помрет от любви. Смотрите, прямо горит весь, пора уже тушить!
Поведение Бека день ото дня становилось все хуже и хуже. Он начал покрикивать на вояжеров. Он злословил за спиной у Франклина — Хепберн намекнул, что слышал что-то в таком духе. Он считал всех индейцев ненадежными, лживыми и вороватыми и постоянно давал им понять это. Но самое скверное — он принялся крайне непристойным образом рассуждать о видимых и невидимых прелестях Зеленого Чулка, во всеуслышание заявляя, что он, дескать, покажет Худу, как к этим прелестям подобраться.
Когда же Джон завел с ним разговор об этом и попросил уважать чувства Худа ради спокойствия экспедиции, Бек посмотрел на него дерзким взглядом и воскликнул:
— Уважать чувства?! Вам ли об этом рассуждать, сэр! Нет уж, увольте!
«Этого-то я и боялся», — подумал Джон. Сначала он объясняется в любви, а потом ненавидит. Он не знает меры и не чувствует границы между уместными и неуместными чувствами, что очень грустно и опасно. Но зато он умеет рисовать! Зеленый Чулок взялась позировать ему, и он написал такой чудесный портрет, что Кескарах всерьез забеспокоился:
— Уж слишком он хорош! Боюсь, коли увидит его великий белый вождь, сразу дочку мою и возжелает!
По поводу Вентцеля Бек сказал:
— Вот уж немец так немец! Где бы ни столкнулся с немцами, они всегда будут стоять и размышлять, отчего это они не могут двигаться так же, как другие. А потом непременно примутся доказывать, что все дело в их необыкновенном уме и, стало быть, они вправе поучать человечество!
Джон уже давно перестал реагировать на каждое замечание Бека, теперь для него был Хепберн первым офицером. Но на сей раз он все же ответил:
— Бывают медленные люди, мистер Бек! Все дело только в этом. А Вентцель — человек все-таки знающий.
Дойдя до озера, которое индейцы назвали Зимним, путешественники остановились на несколько дней, построили хижину, на тот случай, если придется возвращаться этим же путем, и запаслись дичью, чтобы засолить ее или изготовить пеммикан, ведь впереди их ждал долгий переход по реке Копермайн. Ночные морозы крепчали. Однажды утром Акайтхо заявил, что он возражает против того, чтобы двигаться дальше на север в этом сезоне.
— Белые вожди могут идти, я дам вам несколько молодых крепких воинов, чтобы вам не пришлось умирать в одиночестве. Но когда они сядут в каноэ, мой народ будет оплакивать всех как погибших.
Джон осторожно указал на то, что нынешние речи вождя несколько отличаются от тех, которые он слышал в форте Провиденс. Акайтхо ответил с достоинством:
— Я съедаю мои слова. То были слова на лето и осень, сейчас же зима.
Бек поносил на чем свет «коварных дикарей». Даже Ричардсон принялся снова рассуждать о христианской культуре, которой так не хватает этим примитивным личностям. Джон был бы рад, если бы они успели пройти по Копермайну, быть может, даже добраться до моря, но он решил обдумать все как следует за ночь, прежде чем что-то говорить.
На следующее утро Джон знал: Акайтхо прав, опасаясь возможных катастроф в такой местности, где и леса мало, и дичи негусто. Там, на севере, уже погибло от голода и холода немало индейцев, Вентцель рассказывал о гибели целых лагерей.
Джон сказал вождю, что благодарен ему за дружественный и мудрый совет. Зимовать они будут тут. Довольный Акайтхо поклонился, по всему было видно, другого ответа он и не ожидал. Впрочем, он и в самом деле был счастлив оттого, что Джон не стал упираться, и даже на радостях как-то разговорился. Джон узнал, что пользуется у индейцев большим уважением, потому что он так часто беседует с духами умерших. Они наблюдали за ним и видели, как он, задумавшись, иногда смеется как будто без причины и шевелит губами.
Хижине дали имя форт Энтерпрайз. Ей предстояло служить им кровом по меньшей мере на протяжении ближайших восьми месяцев, а что там будет дальше, никто не знал.
Зато офицеры теперь поняли, почему индейцы еще четыре дня тому назад назвали это озеро Зимним.
Бек начал вовсю ухаживать за Зеленым Чулком, намеренно открыто и дерзко. Опять он хочет кому-то что-то доказать. Худ за это время успел продвинуться настолько, что мог позволить себе время от времени брать Зеленый Чулок за руку и заглядывать ей в глаза, и никакому Беку было не заставить его поспешно перейти к более решительным действиям. Джон догадывался, что между Беком и Худом, видимо, произошло объяснение, которое, кажется, ничем не кончилось. Ничто не могло отвадить Бека от его замашек — он так и норовил подержаться за Зеленый Чулок, якобы для того, чтобы получше объяснить, к какой части тела относится его очередной комплимент. Иногда ему удавалось ее даже рассмешить, но Джон был почти уверен, что Бек ей скорее противен.
Как-то вечером Хепберн сообщил ему, что господа Бек и Худ затеяли дуэль, каковая должна состояться на рассвете. Тут уже было не до смеха. Джон знал, Худ человек серьезный, он в этом нисколько не сомневался, а вот Бек, этот любитель покрасоваться, он точно ни перед чем не остановится. Джон велел Хепберну во время ночного дежурства засунуть в пистолеты ретивых дуэлянтов побольше пеммикана. Затем он поговорил с каждым в отдельности, и каждый клятвенно пообещал вести себя благоразумно. Хепберн тем не менее выполнил приказ, и не напрасно: по крайней мере одна куропатка могла на следующий день считать себя обязанной ему своей жизнью.
Джону Франклину пришла в голову блестящая мысль — отправить Бека вместе с Вентцелем назад в форт Провиденс, чтобы они там на месте проверили, как обстоят дела с отправкой обещанного продовольствия. Недовольные, они выступили в путь. И сразу в форте Энтерпрайз воцарился мир.
Индейцы ходили на охоту. Женщины шили зимнюю одежду. Худ построил в свободное от Зеленого Чулка время превосходную печь, которая съедала гораздо меньше дров, чем открытый очаг.
Худ любил эту девушку все сильнее и сильнее, слезы радости наворачивались у него на глазах, когда он встречался с ней после нескольких часов разлуки, а случалось и такое, что они пропадали вдвоем на целые дни. Акайтхо и Франклин обходили эту тему молчанием. Слишком уж необычным было все это, чтобы вмешиваться в их отношения и пытаться пресечь их простыми аргументами. Зато они говорили о многом другом: о компасе, звездах, сигналах, при помощи которых белые люди объясняются со своих больших каноэ, находясь на значительном расстоянии друг от друга, о праздниках индейцев и их легендах. Кое-что Джон даже записал. Вояжеры нарубили в лесу деревьев и построили еще одну хижину. Холода набирали силу с устрашающей скоростью, Акайтхо оказался прав.
Недели тянулись одна за другой. По временам Джон сидел возле своей хижины, замкнувшись в глухом молчании, и смотрел, как слетают на осеннем ветру стайки последних листьев. Джон выбирал себе какой- нибудь лист и ждал, пока его сдует. Это требовало времени, и в эти долгие часы, образовавшиеся из ниоткуда, он мог спокойно и не спеша предаваться своим мыслям. Из форта Провиденс пришла почта, ее доставил один из воинов. Бек с Вентцелем не обнаружили там никакого продовольствия для экспедиции и теперь направлялись к Мускогинским островам, куда оно якобы было отослано. Кроме того, пришло письмо от Элеонор: «Лейтенанту Франклину, командующему сухопутной экспедицией к берегам северного моря, Гудзонов залив или иное место». Милая, славная Элеонор! Джон ясно представил себе ее, как она говорит со всеми обо всем без остановки. Мир был для нее языком, вот почему, по ее мнению, приходилось так много говорить. Но зато Элеонор всегда пребывала в хорошем настроении, и в ней совершенно не было никакого лукавства, может быть, все-таки она и есть та женщина, на которой ему следовало бы жениться? Его многолетние отлучки ей нисколько не помешают, у нее ведь есть Королевское научное общество и литературный кружок. Конечно, были еще и другие женщины — Джейн Гриффин, например, подруга Элеонор. Она такая же любознательная и начитанная, а вот ноги у нее подлиннее будут и стихов она не сочиняет. Заметив, что его мысли уж слишком долго вертятся вокруг этих ног, Джон поспешил целиком выкинуть Джейн Гриффин из головы. Трудно было, конечно, мужчинам в этой глуши, и помочь себе было не так-то просто: камышовые лежанки, покрытые шкурами, отчаянно шуршали при каждом движении. Все, кроме Худа, изрядно страдали. Оставалось только одно — уединяться в лесу. Но Бог и индейцы видели все.
