долларовые кустики. И уже на полпути спохватился: а Хайрам? Днем он сторожил эти кусты, вдруг он и сейчас там?
С разгону я насилу остановился, пригнулся к самой земле. Наскоро окинул взглядом склон холма и низину, потом снова, уже медленно, стал всматриваться в каждую тень, подстерегая малейшее движение, которое выдало бы засаду.
Вдалеке послышались крики; наверху кто-то бежал, громыхая по тротуару тяжелые башмаки. Хлопнула дверь, где-то, за несколько кварталов, взревел мотор и рванула с места машина. Из открытого окна слабо донесся взволнованный голос комментатора последних известий, но слов я не разобрал.
Хайрама нигде не было видно.
Я выпрямился и медленно стал спускаться дальше. Вот и сад, теперь напрямик. Впереди уже темнеют старые теплицы и знакомый вяз на углу, тот самый, что поднялся из давнего тоненького побега.
Я дошел до теплиц, остановился на минуту - проверить напоследок, не крадется ли за мною Хайрам, - и двинулся было дальше. Но тут я услышал голос, он позвал меня - и я оцепенел.
Оцепенел, прирос к земле... но ведь я не слышал ни звука!
'Брэдшоу Картер', - вновь позвал беззвучный голос.
И - аромат Лиловости... может быть, даже не аромат, скорее ощущение.
Воздух полон им - и вдруг резко, отчетливо вспоминается: так было там, у шалаша Таппера Тайлера, когда Нечто ждало на склоне холма и потом проводило меня домой, на Землю.
- Я слышу, - отозвался я. - Где ты?
Вяз у теплиц словно бы качнулся, хотя ветерок чуть дышал - где ему было качнуть такое дерево.
'Я здесь, - сказал вяз. - Я здесь давно, долгие годы. Я всегда ждал этой минуты, ждал, когда смогу с тобой заговорить.'
- Ты знаешь? - спросил я.
Глупо спрашивать, конечно же он знает - и о бомбе, и обо всем...
'Мы знаем, - сказал вяз, - но отчаянию нет места.'
- Нет места? - растерянно переспросил я.
'Если мы потерпим неудачу на этот раз, мы попробуем снова. Возможно, в другом мире. Или, может быть, придется подождать, чтобы ради... как это называется?'
- Радиация, вот как это называется, - подсказал я.
'Подождать, чтобы радиация рассеялась.'
- На это уйдут годы.
'У нас есть годы, - был ответ. - У нас есть время, сколько угодно.
Нам нет конца. И времени нет конца.'
- А для нас время кончается, - сказал я, и меня захлестнула горькая жалость ко всем людям на свете и сильней всего - к самому себе. - И для меня наступает конец.
'Да, мы знаем, - сказала Лиловость. - Мы очень о вас сожалеем.'
Вот когда пора просить помощи! Пора объяснить, что мы попали в беду не по своей воле и не по своей вине - пусть же нас выручают те, кто нас до этого довел!
Так я и хотел сказать, но слова не шли с языка. Не мог я признаться этому чужому, неведомому, в нашей совершенной беспомощности.
Наверно, это просто гордость и упрямство. Но лишь когда я попытался заговорить и убедился, что язык не слушается, лишь тогда я открыл в себе эту гордость и упрямство.
'Мы очень о вас сожалеем', - сказал вяз. Но и жалеть можно по-разному. Что это - подлинная, искренняя скорбь или так только, мимолетная, из чувства долга, жалость того, кто бессмертен, к бренной дрожащей твари в её смертный час?
От меня останутся кости и тлен, а потом не станет ни костей, ни тлена, лишь забвение и прах, - а Цветы будут жить и жить вовеки веков.
Так вот, нам, кто обратится в тлен и прах, куда важней обладать этой упрямой гордостью, чем другим - сильным и уверенным. Она - единственное, что у нас есть, и только она одна нам опора.
Лиловость... а что же такое Лиловость? Не просто цвет, нечто большее.
Быть может, дыхание бессмертия, дух невообразимого равнодушия: бессмертный не может себе позволить о ком-то тревожиться, к кому-то привязаться, ибо все преходящи, все живут лишь краткий миг, а бессмертный идет своей дорогой, в будущее без конца, без предела, - там встретятся новые твари, новые мимолетные жизни, и о них тоже не стоит тревожиться.
А ведь это - одиночество, вдруг понял я, безмерное, неизбывное одиночество, - людям никогда не придется изведать такое...
Безнадежное одиночество, ледяной, неумолимый холод... во мне вдруг шевельнулась жалость. Как-то странно жалеть дерево. Но нет, не дерево мне жаль и не те лиловые цветы, а неведомое. Нечто, которое провожало меня из чужого мира, которое и сейчас здесь, со мной... жаль живую мыслящую материю - такую же, из какой создан и я.
- Я тоже сожалею о тебе, - сказал я и, ещё не досказав, опомнился: оно не поймет моей жалости, как не поняло бы и гордости, если бы узнало о ней.
Из-за поворота улицы, идущей по бровке холма, на бешеной скорости вылетела машина, яркий свет фар хлестнул по теплицам. Я отпрянул, но фары погасли, ещё не настигнув меня.
Во тьме кто-то позвал меня по имени - чуть слышно и, кажется, пугливо.
Из-за угла, не замедляя скорости, вывернулась ещё машина, её занесло на повороте, взвизгнули шины. Первый автомобиль круто затормозил и, содрогнувшись, замер возле моего дома.
- Брэд, - снова чуть слышно, пугливо позвали из темноты. - Где ты,
Брэд?
- Нэнси?! Я здесь, Нэнси.
Что-то случилось, что-то очень скверное. Голос у неё точно натянутая до отказа струна, точно пробивается он сквозь густой туман охватившего её ужаса. Что-то неладно, иначе не мчались бы так неистово к моему дому эти машины.
- Мне послышалось, ты с кем-то разговариваешь, - сказала Нэнси. - Но тебя нигде не было видно. Я и в комнатах искала, и...
Из-за дома выбежал человек - черный силуэт на миг четко обрисовался в свете уличного фонаря. Там, за домом, были ещё люди - слышался топот бегущих, злобное бормотанье.
- Брэд, - опять сказала Нэнси.
- Тише, - предостерег я. - Что-то неладно.
Наконец-то я её увидел. Спотыкаясь в темноте, она шла ко мне.
Возле дома кто-то заорал:
- Эй, Картер! Мы же знаем, ты у себя! Выходи, не то мы сами тебя вытащим!
Я бегом кинулся к Нэнси и обнял её. Она вся дрожала.
- Там целая орава, - сказала она.
- Хайрам со своей шатией, - сказал я сквозь зубы.
Зазвенело разбитое стекло, в ночное небо взметнулся длинный язык огня.
- Ага, черт подери! - злорадно крикнул кто-то. - Может, теперь ты вылезешь?
- Беги, - велел я Нэнси. - Наверх. Спрячься за деревьями.
- Я от Шкалика, - зашептала она. - Я его видела, он послал меня за тобой.
В доме вдруг разгорелось яркое пламя. Окна столовой вспыхнули, как глаза разъяренного зверя. В отсветах пожара бессмысленно, неистово приплясывали и вопили черные фигуры.
Нэнси повернулась и побежала, я кинулся за нею, и тут позади, перекрывая разноголосицу горланящей толпы, рявкнул оглушительный бас:
- Вот он! В саду!
Что-то дало мне подножку, я споткнулся и с разбегу ухнул в долларовые кусты. Колючие ветки царапали лицо, цеплялись за одежду, с трудом я поднялся на ноги, огляделся.
Из отверстия в крыше, пробитого 'машиной времени', взбесившимся фонтаном хлещет пламя. Все стихло, только рычит огонь, пожирая дом изнутри, вгрызаясь в балки и стены.
А люди молча бегут вниз, в сад. Доносится гулкий топот, тяжелое, прерывистое дыхание.
