христиане не должны вести себя так, словно каждый день — последний? А чудотворная сила исповеди? Разве она иссякает, если исповедь выслушал не священник?
Когда я наконец попала домой, меня разбила чудовищная усталость, мочи не было развертывать находку, и я пристроила ее под подушкой, надеясь познать во сне. Старый трюк, в котором я, впрочем, разочаровалась еще во времена школьных экзаменов, но в голову не пришло ничего лучшего.
Часа через два, далеко за полночь, я проснулась. Светать еще не начало. Звуки, разбудившие меня, исходили не от кота, которого в честь величайшего повстанца Анатолии я нарекла Деде Султан. Нет, звуки доносились со двора. Это было хорошо мне знакомое жадное фырканье барсука: летом он часто наведывался в мой сад. Но весь крыжовник пошел на пироги и варенье, и я растерялась: что может искать барсук в такой час в моем саду?
Я отчетливо слышала, как животное описывает круги, сопя и кряхтя, скребет лапами и чавкает. Я взмолилась, чтобы барсук не вырыл только что посаженные луковицы лилий. Вообще-то в Китае их считают деликатесом, но откуда альтаусзеерскому барсуку знать о вкусах китайцев?
Конечно, я могла подняться, выглянуть из окна и, удостоверившись в правильности своей догадки, прогнать зверюгу, но я оказалось неспособной на сей подвиг. Сама мысль о том, чтобы встать, причиняла боль.
«Черт никогда не спит», — пришла мне на ум пословица.
С чего вдруг? Никогда прежде я не думала о черте. Странно. Должно быть, атмосфера действует на меня угнетающе, на самом деле в кустах нет ни черта, ни барсука. А ведь я посадила в свое время два куста крыжовника с внешней стороны забора в знак доброй воли, из симпатии к братьям нашим меньшим, этим ночным вредителям.
Мне почудилось, что барсук пришел не один. В следующую секунду подозрение переросло в уверенность: с дуновением ветра в комнату проник человеческий голос. Кто-то пел, аккомпанируя себе, похоже, на домбре. Я сразу определила язык песни — азери.[4] В строфе, которую я уловила, сообщалось (в грубом переводе):
Стихи принадлежали перу турецкого дервиша, поэта и нумеролога, жившего в XIV веке, по имени Незими,[5] его судьба и творчество давно занимали меня. Он был осужден как еретик, и с него живьем содрали кожу.
Но прежде чем мне удалось зарифмовать строфу, удивительная серенада пришла к логическому концу, и я услышала, как человек и барсук, топоча по плиткам подъездной дорожки, удалились прочь из моего сада. Особенно хорошо было слышно барсука: его когти издавали характерный стук — клац-клац-клац. Я задумалась, и чем долее я размышляла, тем более тревожной показалась мне череда ночных звуков. Но что, во имя неба, мне угрожало?
От пережитого волнения я забылась кошмарным сном. Меня подхватил дикий вихрь хаотично сменяемых картин: сначала я увидела каббалиста с Зальцберг-штрассе, потом практикующего друида, который на том самом месте, где сегодня стоит Альтаусзеерская церковь, занимался жертвоприношением, по кельтскому обычаю подвергая людей утоплению. Впрочем, — тут надо попенять сновидению, оно никогда не придерживается фактов, так и норовит обмануть спящего или спящую, — друид применял вино, и жертва, пьянея, захлебывалась глоток за глотком. Часто раздавалось в моем сне имя Вендлгард фон Лейслинг, с некоторых пор и наяву не дававшее мне покоя. Так звали аббатису, которая основала в XIII веке недалеко от Криткогеля Лейслингскую обитель, филиал монастыря Трунзео. Если верить легендам, Вендлгард принадлежала к друидам и попала в Австрию в виде цветочной луковицы много столетий назад, а именно в пресловутом VIII веке, когда, по Польнеру, вследствие тектонических движений земной коры образовалось Альтаусзее.
Разбудил меня дождь. Лил как из ведра. Это обстоятельство удержало меня от попытки ринуться в сад на поиски следов ночного вторжения: их наверняка уже смыло.
Застилая постель, я наткнулась на сверток — я и позабыла о нем из-за всех этих барсуков со товарищи. Конечно, я собиралась тщательнейшим образом его изучить, но сначала — чай!
Еще ни один день на моей памяти не стартовал столь быстро, чтобы заставить меня поторопиться с завтраком. Итак, я не спеша поджарила в тостере соевую булочку, позволила заварке как следует настояться, нарезала дольками традиционное яблоко (an apple a day keeps our doctor away[6]), постепенно приводя себя в гармонию с окружающим миром.
Однако едва надкусила булочку — в дверь позвонили. Звонок прозвучал резко и настойчиво, так ломиться в дом может только почтальон с экспресс-бандеролью. Неужели в этой стране нет никого, кто при всем уважении к служебным инструкциям отсоветовал бы жителям посылать экспресс-бандероли, единственная цель которых — выгнать почтальона под дождь?!
По старому доброму кельтскому обычаю двери у нас в поселке не запираются с утра до поздней ночи. Пока я с полным ртом поднималась из-за стола, почтальон возник точно посреди кухни и протянул мне ручку, чтобы я расписалась в получении очередной посылки, на этот раз пухлого крафт-пакета, перевязанного суровой бечевкой и опечатанного сургучом.
Пропихнув кусок в горло, я поинтересовалась, надо ли чего оплатить. Ответ «Не надо!» слился с фырканьем почтового фургончика.
Экспресс-доставка оказалась оправданной. Редкий случай. Отправителем пакета значился Игнац Мустель из Оберлаа.
— Мустель, Мустель… — произнесла я.
Что напоминает это имя? «Mustelidae, то есть куньи!» — догадалась я после второго глотка чая. А не относятся ли барсуки к отряду куньих?
Из письма, приложенного к посылке, выяснилось, что Игнац Мустель — сотрудник садоводческого журнала, для которого я иногда пишу, коллега в курсе моего горячего желания приютить на веранде Iris elegantissima, дабы потом, когда ирис ко мне привыкнет, высалить в сад в качестве главного украшении последнего.
Растение исключительной красоты должно произрастать рядом с такими же небесными созданиями. К сожалению, я никогда не встречала подобный ирис, путешествуя по странам, откуда он родом, по северо- восточной Анатолии, западному Ирану, а также бывшей советской республике Армения, иначе непременно привезла бы. Лишь однажды я удостоилась лицезреть его в «Нимфенбурге», ботаническом саду города Мюнхен.
Игнац Мустель сообщал, что с огромным трудом уговорил фирму «Сезам» из Эрзурума — она, кстати, обслуживает исключительно ботанические сады Европы и Америки — прислать ему несколько ценнейших саженцев и один он уступает мне, ведь именно после моей вдохновенной статьи его осенила идея добавить к своей обширной коллекции ирисов «элегантиссиму».
Тая от счастья, я вскрыла полиэтиленовый пакет, усеянный воздушными пузырьками, и обнаружила, надо признаться, довольно неказистый, сморщенный и узловатый корень. Я вскочила и понеслась — прощай, завтрак! — в сарай: скорее, скорее устроить знатной особе достойную опочивальню, пусть отдыхает до весны.
На приготовление дерновой смеси я потратила уйму времени, так же как и на выбор горшка. А еще ведь требовалась галька для дренажа, за ней мне пришлось переться на дорогу, причем под проливным дождем. И много чего еще понадобилось сделать.
Короче, утро я убила на все эти хлопоты, не говоря уже о заклинаниях, что срывались с моих губ без перерыва: «Извольте, мол, Ваше высочество, благоденствовать в данном вазоне, чтобы в один прекрасный день порадовать меня и моих гостей своей изысканностью…» Впрочем, на заклинания времени ушло мало:
