С этого дня мы сделались друзьями. Мнесилох жил прихлебателем у богатых людей; поживет у одного, забавляет словечками и выходками, потом надоест — ему дают подарок и выпроваживают без стеснения. Мнесилох перебирается к другому; там повторяется та же история.
В комедии он был самым забавным, в народном собрании — самым горластым. Ни одного происшествия в городе не обходилось без участия Мнесилоха, ни одного праздника, ни одной церемонии.
МЫШИ, ТОРГОВКИ И ЛЕПЕШКИ
У Диониса, моего бога, много имен. Когда он, весной, называется Эвантом — цветущим, люди веселятся, плетут венки из мяты или сирени, поют задушевные песни. В разгар жаркого лета он бывает Бессареем — неистовым. Осенью, когда кончается жатва, его называют Иакхом. Ночью с факелами в торжественном шествии народ несет статую бога в Элевсин, где царствуют богини земли — Деметра и Персефона.
Но один раз в году, в весенний улыбчивый день, Дионис, по имени Элевферий, делает всех рабов свободными, на один только этот особенно солнечный день! Хмурые господа стараются сидеть дома, а рабы на лугах водят свои хороводы, украшают друг друга розовым шиповником и синим барвинком, ходят друг к другу в гости.
В этот день я спросил у мальчишек, рабов нашего храма:
— Хотите есть, мелюзга?
— Хотим! — без запинки отвечали мальчишки. Еще бы! Килик лучше сгноит припасы, чем даст лишний кусок рабам.
— Тогда ловите мышей, зверята!
— Зачем мышей? — послышались недоуменные голоса.
— После узнаете.
И мальчишки принялись за дело. Стянули у повара кусочки сала, использовали их как приманку. Мышей в кладовых храма было видимо-невидимо; они ели ту самую снедь, которую накапливал Килик. Мы караулили и хватали мышей ловчее, чем заправские кошки, и уже через час корзинка с крышкой была набита мышами.
Мальчишки дружно двинулись за мной. Килик проводил нашу ораву подозрительным взглядом. Но что он мог сказать? Этот день был наш!
Афинский рынок — самое многолюдное место на земле. Кого тут только не встретишь! Киммериец продает меха, сириец — ковры. Печальный перс с испуганными глазами свистит в дудочку, и над корзиной покачиваются головы ядовитых змей. Глазастые марафонцы продают пахучие дыни, клянутся, бьют себя в ребристую грудь и врут безбожно. Горшечники из Керамика равнодушно дремлют у пирамид своих расписных сосудов.
Прогуливаются важные стражники-скифы, курносые и белобрысые, держат за спиной красные палки, которыми они расчищают путь телегам и всадникам, а иной раз дубасят дебошира и пьяницу.
Мы опасливо обошли ряд, где продавали рабов (кто же из нас не обойдет это место с замиранием сердца?), и пришли к обжорному ряду, где едят и пьют, кто сидя на земле, кто прямо верхом на осле, а кто взобравшись на повозку и колесницу. Шум стоит невыносимый — гул голосов, ржанье лошадей, вопли ослов, скрип телег.
А торговки, торговки!
Они мне представляются в виде свирепых Эвменид — богинь мщения. Все они черные, носатые и ужасно худые или, наоборот, распухшие от жира. Все, как одна, горластые, они любят махать перед носом покупателя цепкими руками. Когда покупатель входит на рынок, они улещают его ласковыми словами, называют красавчиком, сулят в жены дочь персидского царя. Если же покупатель проходит мимо, они позорят его прабабушек и прадедушек, пытаются ухватить за край плаща, словно хотят растерзать.
У них продаются лепешки — сдобные и мягкие, у них — камбала, прозрачная, как сон, у них — вареная требуха, при одном взгляде на которую урчит в желудке.
План действий у нас разработан по дороге. Я вынимаю двух мышат, взбираюсь на штабель корзин и ближайшей торговке запускаю одного за шиворот. Торговка визжит, простирая руки. Остальные в недоумении оборачиваются к ней. Тогда, пользуясь замешательством, я кладу второго мышонка за шиворот другой торговке.
— Мыши! Мыши! — орет она, а мои мальчишки швыряют мышей пригоршнями прямо на головы торговок.
Здесь начинается что-то похожее на землетрясение или на битву богов с титанами. Женщины кричат, вытряхивают мышей из платьев, некоторые катаются по земле; мужчины ничего не могут понять, их тоже сбивают с ног получается куча мала. Подносы с лепешками, корзины с сыром, лотки с жареной рыбой опрокидываются — еда рассыпается по земле.
— Хватай, ребята!
Мы набиваем пазухи, кладем во рты, зажимаем в кулаках, вертимся, выворачиваемся, расталкиваем, пролезаем...
— Воришки! Держите! — слышится вслед нам пронзительный вопль.
Столпилось много народу, стражники с красными палками были начеку, и нас поймали. И повели нас, с расквашенными носами, руки назад, точно пойманных морских разбойников. Рыночная толпа ревела — готова была нас съесть живьем.
Мнесилох оказался рядом, он шел, стараясь рукой оградить меня от щелчков и зуботычин. По другую сторону спешила торговка, которой я первый запустил за хитон мышонка; она крутила мое бедное ухо и кричала на все Афины:
— Я Миртия, я — дочь благородных Состраты и Анкимиона. Кто меня не знает от Олимпии до священного Делоса?
— Я тебя не знаю, — возражал Мнесилох; глаза его были прищурены (может быть, он обдумывает, как бы нас выручить?). — Но теперь я узнал, что ты ехидна, как змея, и безобразна, как Горгона.
— Ах ты, старый шут! — Старуха остановилась и уперла руки в бока. Народ сейчас же образовал круг в предвкушении интересного зрелища. — Ты заодно с воришками, бездельник!
— А что они у тебя украли? — спросил Мнесилох.
— Как — что? Лепешек на десять оболов, и калачей на четыре, да привесок в полтора фунта...
— Ну, — возразил Мнесилох, — на такие деньги можно целую фалангу воинов прокормить, не то что этих тощих мальчишек. Может быть, это у тебя кто-нибудь взрослый поел. Я заметил, у тебя под прилавком прятался какой-то бородач и все жевал, жевал...
Со старухой сделалась истерика. Я опасался, что она тут же помрет от разрыва сердца. Она и заклинала хохочущую публику, и плевалась в сторону Мнесилоха.
— Делайте свое дело, — строго сказал Мнесилох стражникам, а нам подмигнул: не бойтесь, мол, идите с ними. — Доставьте мальчишек к судьям-пританам, пусть они поступят по закону!
И стражники повели нас дальше, с трудом выбравшись из толпы. Никто не последовал за нами, все остались смотреть на спектакль, который разыгрывал Мнесилох с торговками.
У ограды Пританея нас ожидал Килик, стоял, расставив ножки-лучинки. Какой-то благодетель его уже предупредил — вызвал. На нас Килик даже взгляда не бросил.
— Благороднейшие господа! — обратился он к скифам. — Отпустите этих мальчишек, они мои рабы. Я сам накажу их.
— Как отпустить-то? — сказал один из стражников. — Начальник ругать будет, большой убыток бедным скифам...
