Декламированием стихов была занята мужская половина труппы — рыжеватый тощий тип с усиками, сложением и обликом смахивающий на Дэвида Найвена.[51] Вне всякого сомнения, был это не Обри Апджон, — ага, стало быть, Уилли Артроуз; правда, несколько странно, что он изъясняется стихами. Когда речь идет о нью-йоркском плейбое, печально известном своими похождениями, невольно ждешь от него прозы, причем самого низкого пошиба. Но, видать, и у плейбоев бывают минуты слабости.
Его спутницей оказалась миниатюрная, но весьма фигуристая барышня, которая не могла быть никем иным, как Филлис Миллс, о которой мне рассказывал Селедка. «Славная девушка, хоть и глуповата», сказал он про нее, одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в правоте его слов. С годами вырабатывается способность безошибочно распознавать глупость в особях противоположного пола, а у этого экземпляра я заметил то выражение младенческой наивности, которое свидетельствует если не о полном отсутствии ума, как у некоторых знакомых дам, то во всяком случае о его несомненной скудости. Готов поспорить, она сюсюкает по любому поводу и без повода.
Что она тотчас же и доказала, спросив, правда ведь, Крошка — так звали ее таксу — «прелесть» и «сладенький песик». Я сухо согласился, ибо предпочитаю более краткую и общепринятую форму «пес», после чего она заметила, что я, по всей видимости, племянник миссис Траверс, Берти Вустер, что, как вы знаете, полностью соответствует действительности.
— Я слышала, вы должны сегодня приехать. Меня зовут Филлис Миллс, — продолжала она, и я ответил, что так я и думал и что Селедка передает ей большущий привет, на что она воскликнула: — Как, Реджи Сельдинг? Ужасный душка, верно? — и я согласился, что его смело можно отнести к этой категории, и что среди душек он занимает не последнее место, на что она сказала: — Да, он просто лапонька.
Во время нашего диалога Уилберт Артроуз оставался не у дел, вроде тех второстепенных персонажей, которых художники изображают на заднем плане картины: он хмурил брови, пощипывал усики, шаркал ногами и подергивал прочими частями тела, стараясь дать мне понять, что, по его мнению, здесь стало чересчур многолюдно и что вернуть Тенистой поляне прежнее очарование сможет только немедленное исчезновение Вустеров. Воспользовавшись паузой в разговоре, он спросил:
— Вы кого-то ищете?
Я ответил, что ищу Бобби Уикем.
— На вашем месте я бы продолжил поиски. Уверен, вы ее обязательно найдете.
— Кого, Бобби? — спросила Филлис Миллс. — Она на озере, удит рыбу.
— Тогда идите вот по этой тропинке, — просиял Уилберт Артроуз, — повернете направо, потом сразу налево, снова направо, и выйдете к озеру. Проще простого. Мой совет — отправляйтесь немедленно.
Ну, это уж слишком: меня, связанного с Тенистой поляной, можно сказать, кровными узами, фактически выгоняет какой-то посторонний, но тетушка Далия ясно дала понять, что мы ни в чем не должны перечить членам семейства Артроузов, поэтому я последовал его совету и зашагал в сторону озера, воздержавшись от ответных реплик. Отойдя на некоторое расстояние, я вновь услышал за спиной вдохновенные поэтические рулады.
Хотя водоем в «Бринкли» гордо именуется озером, говоря по совести, это скорее начинающий пруд. Но все же достаточно большой, чтобы прокатиться на плоскодонке. И для любителей катаний здесь устроен небольшой причал с навесом для лодок. На этом-то причале и сидела Бобби с удочкой в руках, и я, стремительно преодолев разделявшее нас пространство, оказался у нее за спиной.
— Привет, — сказал я.
— Привет от старых штиблет, — отвечала она. — А, это ты, Берти? Уже приехал?
— В наблюдательности тебе не откажешь. Не могла бы ты уделить мне минуту твоего драгоценного времени, прекрасная дама?
— Погоди, кажется, клюет. Нет, показалось. Так что ты говоришь?
— Я говорю, что…
— Да, кстати, сегодня утром я разговаривала с мамой.
— А я с ней беседовал вчера.
— Так и знала, что она тебе позвонит. Ты видел объявление в «Таймс»?
— Прочел собственными глазами.
— Наверное, сначала удивился?
— Я и сейчас удивляюсь.
— Я тебе все объясню. Эта идея пришла ко мне как озарение свыше.
— Выходит, ты запустила эту утку?
— Конечно.
— Но зачем? — спросил я, беря, по своему обыкновению, быка за рога.
Я думал, она смутится. Ничуть не бывало!
— Чтобы приготовить путь Реджи. Я провел рукой по вспотевшему лбу.
— Видно, у меня что-то случилось со слухом — прежде он всегда был превосходным, — сказал я. — Мне послышалось, ты сказала «чтобы приготовить путь Реджи».
— Ну да. Прямыми сделать стези ему.[52] Хочу, чтобы мама примирилась с мыслью о Реджи.
Я провел другой рукой по вспотевшему лбу.
— А сейчас мне послышалось, будто ты сказала «чтобы мама примирилась с мыслью о Реджи».
— Именно так я сказала. Все предельно просто. Объясняю специально для особо непонятливых. Я люблю Реджи. Реджи любит меня.
Я все равно не понял.
— Какой Реджи?
— Реджи Сельдинг. Я чуть не упал.
— Как, Селедка?
— И не называй его, пожалуйста, Селедкой.
— Да я его всю жизнь так зову. В конце концов, — сказал я, смягчаясь, — если мальчик с фамилией Сельдинг попадает в частную школу на южном побережье Англии, какую кличку могут дать ему однокашники? Но когда это ты успела его полюбить, а он — тебя? Ты же его в глаза не видела.
— Еще как видела. Мы останавливались в одном отеле в Швейцарии на прошлое Рождество. Я учила его кататься на лыжах, — сказала она, и лучистые звезды, которые она носит на лице в качестве глаз, затуманились от нежности. — Я помогла ему подняться, когда он рухнул на склоне для начинающих. У него обе ноги закрутились вокруг шеи, вроде шарфа. Думаю, именно в эту минуту в моей душе впервые пробудилась любовь. Сердце мое растаяло, пока я распутывала его ноги.
— И ты над ним не смеялась?
— Конечно, нет. Я была само понимание и сочувствие. Тут я наконец осознал, насколько это серьезно. У Бобби весьма развито чувство юмора, и воспоминание о ее реакции на то, как в Скелдингсе я наступил в саду на грабли, и рукоятка засветила мне по носу, до сих пор хранится в золотом фонде моей памяти. С ней тогда судороги сделались от смеха. И если она не померла со смеха при виде такого зрелища, как Реджинальд Сельдинг с закрученными вокруг шеи ногами, значит речь действительно идет о глубоком и сильном чувстве.
— Хорошо, — сказал я. — Допустим, у тебя с Селедкой все обстоит именно так, как ты сказала. Но зачем в таком случае трубить на весь свет, что ты помолвлена со мной, если только возможно трубить в письменной форме?
— Я же тебе объяснила. Для того, чтобы примирить маму.
— Звучит, как бред сумасшедшего, — прямой репортаж из желтого дома.
— Ты что же, не понял моего гениального плана?
— По-прежнему нахожусь в нескольких парсеках от намека на понимание.
— Ты ведь знаешь, какой репутацией ты пользуешься у моей мамы?
— Наши отношения нельзя назвать слишком теплыми.
— При одном твоем имени ее трясет. Вот я и решила, что если она подумает, будто я собираюсь за тебя замуж, а потом узнает, что на самом деле вовсе и не собираюсь, она будет так счастлива моему чудесному избавлению, что с радостью примет любого зятя, даже такого, как Реджи. Он хоть и прекрасный