голову с глубокими впадинами над глазами. Она равнодушно смотрела на выкрутасы молодого отпрыска. Резвому хотелось играть, он как бы приглашал её: отскочит в сторону, выгнет шею и косит на неё свой огненный глаз, потом взбрыкнёт и несётся как одержимый, держа по ветру хвост. Но вдруг резко остановится и замрёт как вкопанный, визгливым, ещё не окрепшим голоском заржёт и опять несётся обратно. Встав перед ней на дыбы, выкинув тонкие длинные ноги, точёные как стрелы, он волчком крутился вокруг неё. Все мускулы налиты были силой и здоровьем, каждая жилка трепетала.
— Ну хватит, побесился и буде, язви тя, — ворчал дед, хватая Резвого под уздцы. Тот почувствовал, что попался, строптиво заплясал всеми четырьмя ногами, зло замотал головой и попытался укусить деда.
— Но, но, не балуй у меня, язви тя. Што делать-то с ним? С собой брать али здесь оставить? — спросил он у Аринки.
— Здесь оставим, дедушка, только надо привязать его за кол.
— Ну знамо, што привязать, пойдём, идол, язви тя. — И, взяв Резвого за уздцы под самую морду, повёл на полосу. Тот немножко поартачился, но, почувствовав сильную мужскую руку, успокоился и пошёл, побеждённый, но непокорённый.
Когда телега тронулась, Резвый опять заметался, стал поддавать задом, рысью носиться вкруговую.
— Надо ему пробег устраивать, застоялся он. Ноги крепше будут. А ты чья ж будешь-то? — спросил дед, оглядывая Аринку и сочувственно прищёлкивая языком. — Ох и досталось тебе. А ты крепкая, не плачешь. Чья ты?
— Я Симона Епифаныча дочка. Аринкой меня звать.
— Ну, ну, как же, знаю, знаю. Хороший человек. Душевный. И отца его знавал, Епифана Симоновича, тоже был человек добрый и известный в округе.
Дед оказался словоохотливым и всю дорогу говорил, вспоминал молодость, какие-то случаи из его жизни и жизни её отца, только Аринка не слушала, не до того ей было. Успокоившись, придя в себя, она почувствовала адское жжение в ладонях, точно она их держала на раскалённом железе. Правая сторона лица опухла, она чувствовала, как затекает у неё глаз, образуя маленькую щель. Всё тело ныло. Но мучила её не столько физическая боль, сколько страх перед матерью. Что ей скажет? Как объяснит этот случай на полосе? Ведь говорили, предупреждали, а Аринка опять оказалась неслухом. И вот результат. Только бы не заметили, уйти, спрятаться куда-нибудь, дожить до завтра, а там сказать, что с дерева упала. Ах, скорей бы в постель.
— Ты слышь-ко, деваха, руки-то в холодную воду сунь. Оно не так жечь будет. А потом конопляным маслом смажь. Тпру, кажись, приехали, кланяйся отцу-то, скажи — от деда Спиридона с деревни Крюково, он знает.
Аринка слезла с телеги и, покачиваясь, пошла к дому. В калитку вошла неслышно. Только бы во дворе никого не было, только бы мамка ничего не заметила, хорошо, что по улице, когда ехала, никого не встретила, а то расспросов и разговору не обобраться было бы.
Первое, что увидела Аринка, была бочка с водой, стоящая под застрехой. Опустив в неё руки, она почувствовала облегчение. Было бы всё ничего, но вот что-то стала голова вдруг кружиться и лёгкая тошнота подступала к горлу. Страшно хотелось лечь, хотя бы вот здесь, прямо на землю. Уйти в дом и лечь на свою постель? Прикинула было Аринка, но было ещё рано, скоро придёт скотина, надо помогать мамке убираться. В эту минуту скрипнула огородная калитка, с трудом протиснувшись в неё, вошла Елизавета Петровна с огромным ворохом свекольных и капустных листьев. Сердце у Аринки сжалось, надо ведь эти листья все срубить, а как их рубить, когда сечку в руках не удержать, когда кожи на них нет, подчистую содрана. Как показаться мамке, когда лицо так раздуло и правый глаз совсем затёк, так что уже ничегошеньки не видно. Как всё это скрыть?
Увидев Аринку у бочки, Елизавета Петровна спросила её:
— Ты уже пришла? Ну, как там Резвый? Верёвку перенесла на другой кол?
— Перенесла, — нехотя отозвалась Аринка, а сама молила бога: «Господи, хотя бы она скорей ушла, я не могу больше, я умру сейчас». Тошнить стало по-настоящему. И глаза закрывались сами собой, а перед глазами белые снежинки резвились.
Уминая в ящике листья, мать заметила, что ящик стоит неровно и всё время качается; оглядевшись вокруг, она увидела камень, который лежал возле бочки, у ног Аринки. Мать попросила Аринку принести этот камень.
Взяв этот сравнительно небольшой камень двумя руками, не обхватив его всей пятернёй, а осторожненько, двумя пальчиками, Аринка шла, пошатываясь, и глядела куда-то вбок, подставляя на обозрение мамки левую сторону лица. Елизавета Петровна с недоумением воззрилась на дочь.
— Эк ведь каким кандибобером тебя несёт, ты что — пьяная или кадриль танцуешь? Клади вот сюда, под этот угол, я приподниму ящик. — И в ту минуту, когда Аринка нагнулась, чтобы подпихнуть камень под ящик, земля вдруг качнулась у неё под ногами и она мягко куда-то поплыла, ткнувшись мамке в живот, в мокрый прохладный передник.
— Симон! Симон! — истошным криком, не узнавая свой голос, вся дрожа, в испуге и растерянности закричала Елизавета Петровна. — Иди скорей, да где вы все запропастились? Чтоб вас разорвало! Скорей, скорей!
Симон тут же подскочил к ней и подхватил Аринку на руки. «Господи, и до чего ж лёгкая, совсем невесомая, как птичка», — думал он, неся Аринку в дом.
Когда Аринка пришла в себя, она почувствовала, что лежит не на полу, а на топчане и на очень мягкой и удобной перинке. Все суетились возле неё с испуганными лицами. Варя прикладывала к её лицу и голове что-то прохладное и освежительное, пахло кислым молоком. «Наверно, простокваша», — подумала она, и ей захотелось пить именно простоквашу.
Елизавета Петровна, услышав Аринкин голос, тут же склонилась над нею, сердце её сжалось болью и состраданием.
— Ласточка моя, ненаглядная моя, что случилось? Кто тебя? — Голос её прерывался, прижимая передник к глазам, она заплакала.
— Ну что ты завыла, точно по покойнику. Что случилось? Ну упала. Ну расшиблась, с кем не бывает, эка беда, — урезонил Симон. — Признайся, дочка, наверное, с дерева скатилась, а? — Придавая своему голосу весёлый и беспечный тон, Симон присел перед ней на корточки.
— Ты только подумай, и ничего не сказала, — справившись со своим волнением и успокоившись, заговорила опять Елизавета Петровна, — я гляжу, что-то с девкой творится неладное, притихла, как варёная стоит у бочки, ни гу-гу. Идёт, качается, я ещё накричала на неё, думала, она дурачится. Ох, Аринка, Аринка!..
Елизавета Петровна опять завсхлипывала.
— Не надо, мам, мне совсем не больно. Вот только руки жжёт очень. — И Аринка разжала свои маленькие заскорузлые кулачки, на ладонях розовели полоски содранной кожи.
— О господи! Так и есть! Я так и знала, так и знала! Это Резвый, о, чтоб его разорвало! Он побежал, а она хотела его удержать, упала. Мог бы насмерть искалечить. О господи! И всё ты, ты! — в сердцах она набросилась на Симона. — Надо б было этого лоботряса Ивана послать, так тебе, видишь ли, ушицы захотелось. Всё для своей утробы хлопочешь! — И как в таких случаях бывало, Елизавета Петровна разошлась, всё к делу и без дела вспоминая, и всем досталось на орехи. Всё высказала.
Симон переминался с ноги на ногу, жене не перечил. Оно, конечно, и его вина есть, но ведь не он Аринку посылал Резвого перевязывать, а она. Однако жене ничего не сказал. В таких случаях самое лучшее молчать: за долгие годы совместной жизни с женой он хорошо её изучил, человека не переделаешь, коль таким родился.
Аринку забинтовали старыми чистыми полотенцами с ног до головы. Бедро, бок и часть живота были в кровоподтёках и ссадинах. Она лежала притихшая, спокойная, виноватая. Здоровый глаз, утонувший в бинтах, как пленник выглядывал из своей западни.
Пригнали скот, и все разошлись по своим делам. Симон задержался на минутку. Желая подбодрить дочку, весело подмигнув, сказал:
— Не робей, дочка, в жизни всякое бывает. Чем чаще голову бьёшь, тем она крепче становится. До
