силён да врать горазд, то поубавит маленько. Доктор знает, что надо делать. Это точно...
Аринка панически завращала глазами.
— Ну вот ещё, чего скажешь. Я ещё и не дам ему сверлить голову, — боязливо зашептала она сразу осевшим голосом. И вдруг представилось ей, как доктор безжалостно сверлит дырку у неё в голове и заглядывает туда одним глазом, точно в замочную скважину. А потом начинает шуровать своей палочкой, вправлять мозги. Господи, страсти-то какие! Аринка растерянным, немигающим взглядом уставилась на отца, пытаясь понять: шутит он или правду говорит?
Но Симон, облокотившись на телегу, с невозмутимым спокойствием курил цигарку, щурясь от едкого дыма.
Аринка совсем сникла. Оживлённый румянец таял на её щеках.
Симон понял, что переборщил. А с другой стороны, остался доволен, что хоть эта шутка проняла её. Чтобы смягчить положение, весело сказал:
— Там посмотрим, как ты будешь держать себя. Может, и не будет доктор сверлить голову. Авось сама наведёшь порядок в своей черепушке. Точно! А теперь ступай, открывай мне ворота, а то заболтался я тут с тобой.
Аринка воспрянула духом, словно камень с плеч свалился, стремительно помчалась к воротам, распахнула их.
Симон, взвалив плуг на телегу, сам уселся на неё, дёрнул вожжами и выехал на улицу. Обернувшись, многозначительно погрозил Аринке пальцем. Она поняла и преданно улыбнулась ему. Призналась:
— Тять, я про волка придумала...
Проводив отца, с лёгкой душою весело вбежала в дом, первым делом подлетела к печке: от голода живот подводило. На горячем шестике, на большом противне лежали аппетитные сочни с творогом и картошкой. На столе стояла кринка с топлёным молоком со вздутой коричневой пенкой. Первый сочень проскочил незаметно, и только, войдя во вкус, с упоением она принялась за второй, вдруг вихрем влетел Ивашка. Швырнув сумку с рыбой на пол, зыркнув голодными глазами по столу, истошно завопил:
— Ха! Всё жрёшь?! Небось все мои сочни с картошкой слопала? — И, злодейски сощурив глаза, подошёл вплотную к Аринке. — Ха! А ты что, крыса, попалась? — с издёвкой спросил он. — Небось мамка не знает, пойду ей скажу.
У Аринки душа ушла в пятки: «Вот аспид, пронюхал уже». Сочень, поднятый к губам, медленно опустился на стол.
— Откуда ты знаешь? — упавшим голосом спросила она.
— Ха! А я всё знаю! Всё! — с хвастливой небрежностью ответил Ивашка, старательно запихивая в рот сочень с картошкой и запивая его молоком.
Ивашка любил поесть и ел вдохновенно, увлекательно, со вкусом. Глядя на него, даже сытый человек начинал хотеть есть. Набив рот до отказа, еле ворочая языком, шепеляво проговорил:
— Митяя вштретил, он вше шкажал... А мамка ещё не жнает, пойду шкажу, — с сатанинской улыбкой продолжал он донимать Аринку. Та, подобострастно заглядывая ему в глаза, услужливо подставляла свои сочни.
— Ешь, ешь и мои с творогом, они вкусные, а вот яйца вкрутую, ешь.
— Не хочу яиц, ешь сама, не люблю я их, — привередничал Ивашка, — а вот сочни слопаю.
Аринка, глотая слюну, отвернулась. «Чтоб ты лопнул, аспид, — с обидой подумала она, — обжора этакий». При других обстоятельствах, конечно, она могла бы постоять за себя, но сейчас, когда этот злодей собирался выдать её, приходилось угождать и терпеть. Придавленная своей виной, она вопросительно и тревожно смотрела на брата. «Скажет или не скажет?» — стучало у неё молоточком в голове. В её испуганных глазах были ожидание и мольба.
Насытившись, Ивашка подобрел.
— Ну ладно, так и быть, не скажу. Но гляди у меня, чтоб больше не дурила! Не то я сам с тобой расправлюсь, — по-взрослому строго и назидательно отчеканил он.
«Подумаешь, родитель какой нашёлся, — зло подумала Аринка и скорчила вслед ему страшную гримасу. — Давно ли сам-то вытворял?»
Ивашка рос шумным, безалаберным. Его так и звали: Ивашка Беспутный. В его взбалмошную голову приходили самые каверзные затеи. Кто не помнит того случая с бабкой Пермешихой. А было это так.
Морозным утром затопила бабка печку, поставила туда все горшки, чугунки, но только дружно разгорелись дрова и весёлое пламя закружилось вокруг её чугунков, как вдруг раздался оглушительный взрыв. И дрова вместе с черепками от её горшков-чугунков вылетели из печки. Бабка, схватившись за голову, с ошалело вытаращенными глазами, словно безумная неслась по деревне. Не помня себя от страха, голосила так, что все повыскакивали на улицу.
— Что случилось, Авдотья? Что? — спрашивали её встревоженные соседи.
— О горе, горе! — едва переводя дух, кричала она.
— Ну, ну, успокойся. Что случилось?
— Нечистый в печи орудует! Сама видела, — единым духом выпалила она, — вначале чёрный хвост винтом взвился, а потом как начал лютовать, в печи шуровать так, что мои горшки все вместе с дровами и черепками вылетели. — Бабка неистово крестилась старой, сморщенной рукой, губы её побелели.
— Что за оказия? Какой там ещё нечистый объявился? — с сомнением качали головами мужики.
— Сама виновата, — сокрушённо продолжала она, — забыла ныне печь-то перекрестить. Всегда крещу, когда затопляю, а ныне забыла. Вот он, бес-то, и не убёг вовремя. Его жаром-то как охватило, так он ошалел и шарахнул. Дом аж задрожал весь. Боже ты мой! Разгряби тя нечистая сила! О господи, прости мя...
Совершенно сбитая с толку непонятным происшествием, целая толпа направилась к её дому. Первыми в избу вошли мужики. Хорошо, что вовремя подоспели, а то быть бы пожару. Обгорелые поленья тлели на деревянном полу. Стены в кухне обрызганы кашей так, словно ею выстрелили.
— Так говоришь, взрыв, что ли, был? — что-то соображая, переспросил Устин Егорыч, председатель сельсовета. Около него вился Лёха Каржак, сын кулака. Он что-то настойчиво шептал ему на ухо. Устин Егорыч, сжав брови, брезгливо отстранил его рукою. А Лёха, украдкой окинув всех лукавым взглядом, подленько хихикнул себе в кулак.
— Ладно, Авдотья Никаноровна, прибирай тут всё, а мы разберёмся. Думаю, что найдём твоего «нечистого», — сказал Устин Егорыч.
Выйдя от бабки Пермешихи, Устин Егорыч сразу направился к Симону.
Разговор был коротким.
— Ты, Симон, охотник?
— Охотник.
— Где порох держишь?
— Да там, где положено, в металлическом сундучке, на полке. А что?
— Так вот. Убирай подальше, чтоб твой непутёвый Ивашка не мог достать его. Дело вот какое случилось. — И Устин Егорыч всё рассказал Симону.
Оказывается, Ивашка просверлил дырку в полене и насыпал туда пороху, дырку законопатил, а полено подбросил бабке Пермешихе.
Идея эта была Лёхина, Ивашке она показалась заманчивой, и он осуществил её по простоте душевной, не думая о последствиях и полностью доверяя Лёхе. А тот безжалостно предал его.
После этого случая Ивашка лютой ненавистью воспылал к Лёхе. Он часами лежал на печи и только думал о том, как отомстить ему.
«Убью, как вырасту большой, так и убью. Возьму ружьё и убью». И как только Ивашка нашёл средство отмщения, сразу успокоился. И хотя была дана ему хорошая взбучка за этот порох, он не унимался. Нет-нет да и выкинет какой-нибудь «кадриль», как говорил Симон.
Вся деревня не любила Ивашку. Считали его великим злом, какое могло только свалиться на их голову. Но беспечный и шумливый Ивашка и ухом не вёл. Он будто не замечал недружелюбия взрослых, благо его ребята любили и были за него горой. Но бывали случаи, когда и между ребятами возникал спор, который переходил в ссору, а ссора, как правило, кончалась дракой. Иногда бил Ивашка, а иногда лупцевали
