— Габриелла все еще кормит Джуда грудью. А Джуд сосет только левую грудь. Ну, и… впрочем, не знаю, насколько ты в этом разбираешься.
— Вообще не разбираюсь.
— Отлично. Я тебе объясню. Это значит, что ее левая грудь полна молока, а правая пуста. Потому что если ребенок не сосет, молоко перестает вырабатываться. Потому что нет спроса.
— Ага, поняла.
— Тут на днях прихожу домой, а она валяется на кровати с обнаженной грудью, плачет, просто как безумная, даже говорить не может. Я испугался, может, на нее кто напал. Наконец удалось разобраться, в чем дело. Оказывается, одна грудь у нее огромная, а другая просто крошечная!
Я еле удержалась от смеха.
— Оливер, для Габриеллы ее внешность имеет очень большое значение. И для тебя тоже, кстати. А после родов, я думаю, трудно поддерживать форму. По-моему, она выглядит отлично, но, может быть, я не присматривалась. Ты должен быть терпеливее, Олли. У тебя проблемы на работе, вот ты и стал невыдержанным.
— Ты так говоришь, будто это только ее ребенок.
— О-о, тысяча извинений, но разве рожал ты?
— Ну да, рожала она, но ребенок-то наш. Общий. В физическом смысле она много перенесла, я перед ней преклоняюсь. Я знаю, приходить в себя она будет долго, я старался ее поддерживать. Но ты так говоришь, будто она — единственный родитель, а я просто какой-то посторонний, сосед по дому. Я разделял с ней все проблемы, связанные с ребенком, ее радости, ее страхи, ее панические настроения, бессонницу, вот это как раз главное — паника и бессонница. Габи все свои чувства переживает вслух. А я — нет. Но это не значит, что я не переживаю. Иногда хочется ей сказать все, что чувствую. Сказать, что очень ценю то, что она делает, что понимаю, как ей трудно. Но тут она как рявкнет, и я начинаю говорить совсем другое, не то, что собирался.
— Тогда прости, что перебила. Ты, по-моему, прав. Несколько дней побыть врозь с женой пойдет тебе на пользу. Главное ведь, что и ты, и Габриелла оба хотите, чтобы обстановка в семье стала лучше. Надо учиться уступать друг другу.
— Ты-то откуда знаешь, что Габи хочет, чтобы стало лучше?
— Я с ней разговаривала. Теперь попробуй ты. Она тебя очень любит. Она сама сказала.
Наступило молчание. — Эй! Ты где живешь, кстати?
— У мамы и папы.
— То есть как?
— А что такого? — Судя по голосу, Олли был удивлен моей реакцией. — Роджер разрешил. Хотя мама недовольна.
— Роджер тебе разрешил? Но я… вчера вечером мы с ним виделись, он ни слова не сказал!
— Наверное, знал, что ты будешь против. Мама сильно возражала.
— Ты откуда знаешь?
Послышались непонятные звуки. Олли явно замялся.
— Она была достаточно красноречива. Для мамы. Она спросила, что ей говорить, если Габи позвонит.
— Ничего себе! Похоже, она на другой стороне. Так же, как и я. А ты что ей сказал?
— Я — ничего. А Роджер сказал ей, чтобы она помолчала. Мне это не очень понравилось, но где-то ведь мне надо жить.
— Да, конечно. Что собираешься делать сейчас?
— Может, пойду домой. Повидаю жену и ребенка.
— Предложения принимаются?
— Валяй.
— Купи самый пышный букет и игрушку, — знаешь, есть такие на колесиках, с ручкой для толкания, со встроенной музыкой, да выбери музыку погромче.
— Мысль понял.
На следующий день, ясным ранним утром я позвонила Роджеру.
— Привет! Ну, к вечеру готова?
— Я приду. — И добавила, чтобы его испытать: — Джек не придет.
— Боже мой! — воскликнул он. — Ну что ты за идиотка!
В трубке раздались гудки, и я заметила, что дрожу всем телом, Я не знала, что и думать.
Ну, как можно в тридцать один год быть такой тупой и наивной! До сих пор в моей жизни не было проблем. Я всегда думала о своей соседке: «Слава Богу, что я — не она». Речь о той, у которой сиамский кот. Это была дама средних лет, от нее всегда исходил запах вареной рыбы, и однажды она мне призналась, что считает себя «настоящей мамой» своему коту. Она ведь его вырастила, так она объяснила. Уф, фу. Чего это я вдруг?
По сравнению со мной, эта кошачья мама добилась в жизни успеха.
Я никогда не отличалась общительностью, и в душе я полагаю, что «общительных людей» вообще нет, просто одни люди лучше других умеют скрывать, что они лишь снисходят до общения. Так что не удивительно, что я осложнила отношения почти со всеми, кто значится в моей записной книжке. Однако я считала, что уж на работе-то я добилась успехов. Как верно подметил Джек, в моей работе не требовалось проявлять эмоции, в ней нужно было иметь дело только с фактами.
Эмоции превращают человека в желе, эмоциями писаны статьи о смысле пьес Шекспира, из которых можно сделать вывод, что этот человек попытался на каждой странице высказать сотню тысяч противоречивых мыслей. Но факты — они прекрасны. Два плюс два — всегда четыре, хотя Джек однажды пытался доказать мне обратное. Мистер Смит говорит миссис Смит, что застрял в пробке у станции метро «Эджвер», а следящий за его машиной агент говорит, что он в этот момент едет со скоростью 90 миль в час по шоссе. Факты — мои друзья. С ними у меня не возникало проблем. И все же оказалось, что как-то вдруг проблемы возникли. Я думаю, что если называю себя детективом, то обязана проверить эту любопытную аномалию.
Я рано приехала в театр, около половины седьмого. Могла бы и раньше, чтобы помочь за кулисами, но не захотела. Признаюсь, мне приятна атмосфера перед премьерой. Все такие возбужденные, такие энергичные, полные энтузиазма. Меня просто поражают эти люди. Я всегда думаю: вы ведь работаете добровольно, тратите свое свободное время. Я же свое время трачу бездарно. Не спрашивайте, что я с ним делаю, — я не знаю. Но в сравнении с людьми из труппы любительского театра становится ясно, что я расходую его впустую. Мне всегда было стыдно за себя при виде того, с какой радостью эти люди отдаются интересному для них делу.
Я решила разыскать номер маминого мобильника, собралась ей позвонить, но не сделала ни того, ни другого. У меня возникло какое-то тошнотворное ощущение, что, я ее не понимаю. Может быть, потому, что она, наконец, оставила свои попытки сблизиться со мной. Когда кто-то старается вам понравиться, начинаешь относиться к нему с подозрением. А теперь она осмелилась продемонстрировать — и мне, и другим, — что, по ее мнению, заслуживает лучшего обращения, решила, что имеет право голоса. Я удивлялась. Неслыханно (прошу простить каламбур), что Анжела поднимает голос, возражая отцу.
Я хотела сказать ей, что нет ничего плохого в том, что ты эгоистка (высказать это Бурой Сове у меня никогда не хватало духу). Я понемногу осознавала, что Роджер, пожалуй, способен подавлять других. Он мог, ни слова не сказав, заставить тебя замолчать. Конечно, я знала, что мать никогда не позволит себе проявить на людях свое огорчение, так же как не допустит, чтобы увидели ее нижнее белье, но я была уверена, что этот легкий намек на бунт вызван смертью бабушки. Я не знала, что надо делать человеку, потерявшему близких, но точно знала, что играть на сцене рядом со своим мужем ради ублажения его эгоцентризма — не самый лучший способ пережить потерю любимого человека.
Я нашла маму на сцене, она несла за кулисы поднос с тарелками, наполненными чем-то вроде бифштексов в подливке. Скорее всего, чем-то несъедобным — заплесневелым хлебом и обветренными вареными яйцами, политыми луковым супом из банки. Для меня рецепт этого блюда оставался секретом. Если по ходу действия пьесы требовалось, что-то есть, всегда вместо предполагаемого по сценарию блюда на сцене появлялось нечто совсем другое. Причем что интересно: какие бы омерзительные, полные
