Велел ради такого случая открыть бочонок рома и, обращаясь к солдатам, объявил:
— Здесь среди нас, граждане, находится прославленный патриот — человек, огненным пером коего написан «Здравый смысл». Он дал согласие сказать нам несколько слов о том деле, за которое мы решились отдать свою жизнь. Гражданин Томас Пейн!
Пейн не был к этому готов. Он сконфуженно поднялся, неловко шагнул ближе к свету костра и, поначалу очень неуверенно, с остановками, заговорил:
— Мы поднялись за дело маленького человека, граждане, ведь мы такие и есть — маленькие, простые люди. Нам будет трудно, мы еще станем роптать и жаловаться, а кое-кто из нас вернется домой. Так, по-моему, и начинается революция…
Лагерем расположились под Эмбоем, невдалеке от того места, где река Раритан впадает в Лоуэр-Бей, нижнюю часть Нью-Йоркского залива. На том берегу реки виднелись холмы Статен-Айлен, а дальше, на острове Манхаттан, разыгрывалась трагедия.
Вашингтону было приказано удерживать со своим скопищем ополченцев город Нью-Йорк; их у него под командой числилось двадцать тысяч, но что это были за солдаты — большей частью фермеры-янки из Новой Англии, сколько-то пенсильванцев, отряды милиции из Джерси, изрядное число виргинцев и несколько отрядов из Мэриленда — в отличие от остальных, хоть чего-то стоили. Рассчитывать, с этим разномастным сбродом можно удержать Нью-Йорк, было смешно. Каждый день приходили в гавань все новые транспортные суда и линейные корабли Британского флота, выгружая на Статен-Айлен тысячи великолепно обученных регулярных солдат и гессенских наемников. Вашингтон между тем разделил свою армию надвое, поставив половину ее в Бруклине на тот случай, если бы неприятель попытался атакой с фланга отрезать его на водораздельный полоске Манхаттана. Англичане в ответ на это отвели часть своей армии на Лонг-Айленд, и в ночь на 27 августа генерал Хау двинул свои силы в наступление. Нащупав в расположении противника слабое место, англичане захватили спящих часовых, обошли с флангов половину армии Вашингтона и, зажав ее в клещи, принялись методически уничтожать.
Лишь благодаря своему хладнокровию и мужеству, а также помощи, оказанной ему бригадой марблхедских рыбаков, Вашингтону удалось вывести остатки своей разбитой армии к Нью-Йорку, и там, фактически не дав ему времени перегруппировать свои силы, англичане предприняли вторичное наступление, на сей раз с твердым намерением разгромить то, что еще оставалось от колониальной армии.
Они были близки к осуществлению задуманного. Высадившись на Манхаттан как с Ист-Ривер, так и с залива Аппер-Бей, они опять сделали попытку зажать врага в клещи, обращая застигнутых врасплох солдат колониальной армии в паническое бегство. Это напоминало безумные состязанья в беге; ополченцы, забыв и думать про воинский долг, побросали оружие и толпою кинулись удирать, как зайцы, к укрепленной линии, которую американцы еще удерживали там, где сейчас проходит Сто двадцать пятая стрит. Преследователи-наемники отрезали их целыми отрядами, рубили на куски холодным оружием, захватывали в плен; люди забивались в коровники, на сеновалы, прятались в чаще леса; иные тонули, пытаясь добраться вплавь через Гудзон до берега Джерси. Только чудом сумело спастись бегством значительное соединенье, которое удерживало низовую часть Нью-Йорка. За считанные недели из двадцати тысяч уцелело менее пятнадцати.
А в это время под Эмбоем филадельфийские ассоциаторы вели себя, мягко говоря, некрасиво. Слухи о том, что происходит в Нью-Йорке, просачивались к ним исправно, и единственным ощутимым следствием этого было дезертирство. Отошли в прошлое дни, когда соседа называли товарищем, а уж что до обращенья «гражданин»…
Пейн взывал к генералу Робердо, к полковнику Плакстону:
— Что мы сидим здесь? Там, в Нью-Йорке, гибнет добрая надежда всего человечества, — а мы?
— Мы исполняем возложенную на нас обязанность, а именно — занимать Эмбой.
— Да нет же, Господи! Мы бы могли пройти по Джерси, переправиться через Гудзон у Форта Ли и соединиться с Вашингтоном. А еще лучше — переправиться через Раритан и атаковать англичан там, где их уязвимое место — на Статен-Айленде. А оттуда и до Бейонна рукой подать…
Робердо снисходительно улыбнулся.
— Вы, Пейн, писатель — мечтатель, будем так говорить. А суровая военная действительность…
— Проклятье, сударь, да что вы знаете о военной действительности?
Плаксон вспыхнул от гнева, но Робердо лишь надулся и беспомощно развел руками.
— Сначала другие — теперь вот вы восстаете против меня, ведете преступные разговоры.
— Преступные? Черт возьми, сударь, что это у вас все преступники? А сидеть здесь, штаны протирать — это не преступленье?
— Приказано…
— Кем приказано? Разве в приказе предусмотрено, что армия Вашингтона будет разбита, что мы отдадим Нью-Йорк? Кто-нибудь из ваших солдат сделал хоть один выстрел — хоть раз видел в глаза противника?
Толстяк Робердо, бессильно морща студенистое лицо, обиженным голосом обратился к Плакстону, стройному щеголю, выходцу из семейства Пеннов, который слушал их обоих со скучающей, пренебрежительной усмешкой:
— Долг есть долг, разве я не прав? Ну скажите? Разве это моя вина, что армию Вашингтона выбили из Нью-Йорка? Что мне приказчиков подсовывают взамен солдат?..
Не лучше обстояло с дезертирством; Филадельфия находилась не так уж далеко, и еженощно несколько ополченцев ухитрялись улизнуть тайком из лагеря. О дисциплине говорить не приходилось; офицеры большею частью пьянствовали; если генерал пытался возражать, ему смеялись в лицо. Пейн бушевал, молил, увещевал, и ополченцы, как ни странно, не сердились на него — скорей, вели себя как набедокурившие школьники. Когда он, сидя у костра, читал им вслух «Здравый смысл», они слушали жадно, как зачарованные, и ему на короткое время удавалось их воодушевить.
— Поймите, это делается для нас, для вас и для меня, для детей наших! Мы есть начало, мы творим новый мир!
Но этого хватало ненадолго, пересиливала тоска по дому, страх, смятенье, в которое повергали вести из Нью-Йорка. Ежели англичане разбили в пух и прах громадную армию Вашингтона, уже понюхавшую пороха под Бостоном, то можно себе представить, какая судьба ждет неопытных, необстрелянных ополченцев.
— Послушайте же меня, товарищи!
Теперь они ненавидели это слово. Что проку в словах, когда слова только ведут к погибели. Кто-то зло подшутил над ними с этой революцией: англичане, люди врать не будут, всех мятежников вешают — либо отдают на расправу гессенским наемникам.
Человек на двадцать, во всяком случае, по словам Джейкоба Моррисона, можно было положиться, он с ними разговаривал.
— И наверняка в этом Богом проклятом Джерси еще наберется сколько-то сотен, — делился он с Пейном, — сколотим отряд и будем совершать набеги. Повидал я таких Робердо, он ни на что не годен, еще немного, и тронется домой — помяни мое слово.
— И тронется, очень просто, — пожал плечами Пейн.
— Так что нас тогда может удержать? Континентальный конгресс, что ли? — насмешливо спросил Моррисон.
Пейн сел и спрятал лицо в ладонях, у него болела голова. Он сказал Моррисону:
— Это, знаешь ли, мятеж.
Моррисон спросил, нет ли у него желанья напиться.
— Можно.
Ром, даже для виду, больше никто не охранял. Они выпили по кварте и пошли враскачку слоняться по лагерю, распевая во всю глотку похабные песни. Робердо, в бессильном негодованьи, отчитывал их тоном классной дамы, покуда Моррисон, взяв ружье наперевес, не пригрозился пропороть его штыком. Пейн взобрался на повозку с провиантом и, покачиваясь, взывал оттуда к совести ополченцев, тоже не
